Зеленая бездна - Екатерина Садур

-- Успокойся, Зоя, -- сказала она мне. -- Его мать сейчас маленькая девочка с большими синими глазами, и Бог ее все время целует.

-- А я и не думаю беспокоиться, -- засмеялась я, -- расскажите лучше все это второклассникам во дворе. Мне четырнадцать лет, а не четыре года!

Ровно через неделю я пошла на Покровское кладбище просить старуху Раису, чтобы она мне больше не снилась. У ее могилы я встретила Ромку.

-- Лучше бы умер твой отец, -- сказала я.

-- Или я, -- ответил Ромка.

Старуха пронзительно смотрела на нас с фотографии на памятнике.

Я заплакала, и Ромка, по-моему, тоже заплакал, а потом вдруг сказал:

-- Давай играть в прятки. Я вожу. Считаю до десяти.

Ромка монотонно начал считать, и я побежала прятаться. Я не понимала, от кого из них я прячусь -- от Ромки или от старухи на фотографии. Каждый раз, когда я приседала за кустом шиповника или вставала за памятником, выглянув из укрытия, я видела ее лицо с холодными насмешливыми глазами.

Через несколько лет постаревший отец Ромки говорил:

-- Мать любила меня всю жизнь. -- И при этих словах я чувствовала какую-то смутную ревность. -- А мне она казалась такой постылой, особенно в старости. Я ведь с ней почти не говорил, только просил поесть и воровал настойки из шкафа...

-- Ладно, папик, -- не слушал Ромка и уходил из кухни.

Мы оставались вдвоем, и он начинал выпытывать:

-- Она мне даже не снится, ты понимаешь? Вдруг там, после смерти ничего нет? Ты же сидела с ней целыми днями. Помню, приходишь совсем малявочка -- и давай выспрашивать. Она рассказала тебе, да?

Я спустилась на Набережную и пошла в кофейню. Белые столики по-прежнему стоят перед входом. Вот столик, за которым мы недавно сидели с Романом. Но сегодня порт пуст. Нет ни одного корабля.

На улице воздух был легким и жарким, а в кофейне, наоборот, тяжелым и холодным. На стене висело зеркало, в котором во всех мелочах повторился зал с полукруглой стойкой, почерневшими ветками олеандра в стеклянных стаканах воды и фотографический обрывок улицы, втиснутый в раму дверного проема; и все равно настоящий зал чем-то неуловимо отличался от своего зеркального двойника.

Я сразу же заметила белую рубашку Егора Он сидел спиной к выходу, почти вплотную к зеркальной стене, и тайно от Нино и старухи курил. Кто-то помахал мне из угла, и я сразу же поняла, что не мне -- я никого не знала в Ялте.

-- Ты давно здесь? -- спросила я Егора.

-- С утра, -- ответил он и вместо того, чтобы обернуться, бегло взглянул в зеркало на стене. Мне даже понравилось, что он не оборачивается, правда, из-за дыма зеркало казалось мутным.

-- Егор, -- и, глядя на наши смутные отражения, я положила руку ему на плечо.

Тогда он повернулся ко мне лицом. Я ошиблась. Я не знала этого человека.

Но тут из глубины кафе ко мне подошел настоящий Егор.

-- Ты прошла мимо, -- весело сказал он, -- я помахал тебе, но ты не заметила.

Егор разговаривал так, как будто бы не знал, что он красивый. Красивые юноши разговаривают иначе. У них привычка неподвижно смотреть в лицо, но они смотрят не на вас, а на то, как вы смотрите на них. А Егор опускал глаза и краснел.

Мы пошли по Набережной в сторону кортов. Самих кортов еще не было видно, но уже слышался стук мячей. Короткие промежутки между ударами -- это кто-то с ракеткой у стенки, длинные -- кто-то играет на поле. И густая тень от кипарисов под ногами.

В просвете между кортами показался пляж. Ленивые тела загорающих были разбросаны по гальке. Гладко синело море. Иногда ветер поднимал две или три волны. Медленно покачиваясь, они набегали на берег, ненадолго отемняли гальку и отступали. И вдруг я увидела Нино. Она стояла, никого не замечая, у ограды и смотрела перед собой. Она смотрела не на пляж, а сразу на море. Ее взгляд, пропустив загорающих и серые валуны гальки, с легкостью впитывал синеву воды: вот пробежала волна с завитком и мягко наплыла на берег, а за ней вторая -- разбилась о камень, и снова -- гладкое море... И я бы, наверное, даже не заметила Нино, если бы не ее платье. Она стояла на самом солнцепеке, и в первое мгновение я не поняла, что у нее на платье подсолнухи, мне показалось, что оно загорелось. Нино стояла в горящем платье и с тоской смотрела на воду. Она спустилась сюда из-за Егора и не заметила, как мы прошли. Она и не думала нас искать. Она неподвижно смотрела на море, чтобы оно заполнило ее всю и вытеснило мысли о Егоре.

-- А как же твой Роман, -- спросил Егор, слегка выделив "твой", и я не поняла, что было в его вопросе -- ревность или любопытство. Но тут же ответила:

-- Мы вместе учились. -- И обняла его, чтобы он не обернулся и не увидел Нино в ее огненном платье. -- Каждый раз, когда мы встречались, его лицо мучило меня. Я не понимала, что же меня так беспокоит, за это мне хотелось его обидеть...

Прогуливаясь, мы дошли до следующего кафе. На террасе под солнцем стояли плетеные столики, на некоторые из них падала тень. У входа в кафе ходил фотограф с дрессированной обезьянкой. Зажав в пальцах цветную палочку, обезьянка перекатывала колесико, обвитое серпантином. Мы сели у входа. Напротив нас хохол в белой майке с зелеными пальмами завис над чашечкой кофе. Он занял столик на солнцепеке, и хотя в тени было много свободных мест, он не пересаживался, ему было лень. Пятна пота темнели под мышками. Он сонно смотрел на красивое, но тупое от жары лицо продавщицы соломенных шляпок. Разложив шляпки, она сидела на террасе рядом со старухой в цветастом халате, продававшей "Массандру" в разлив. Егор никого из них не заметил, только бегло улыбнулся обезьянке, перекатывавшей колесико. Но хохол заметил нас, правда не сразу. Сначала он лениво смотрел, как вытекает сок из надорванного пакета, потом беспокойно оглядел меня и перевел тяжелые глаза на Егора. Егор обнял меня, не думая о том, смотрят на нас или нет. Он никогда не скрывал свои чувства. Я засмеялась и отодвинулась.

-- Очнись, голубок, -- медово пропел хохол, и его голос был как затянувшийся зевок. -- Еще успеешь! -- и обернулся по сторонам, ища одобрения и поддержки.

Егор внимательно посмотрел на него, как проснулся.

-- Про тебя говорю, про тебя, -- закивал хохол.

Егор улыбнулся ему. И лучше было бы никогда не родиться этому хохлу. Рыхлый, вскочил он под улыбкой юноши, прочь откинув плетеный столик со звонкой чашечкой кофе.

-- Да ты, -- тревожно крикнул хохол, шаря глазами по лицу юноши, -- да я, -- и вытянул вперед свои жирные дрожащие руки с растопыренными пальцами, -- да я же тебя за-ду-шу...

Ленивые, подошли охранники. Их было двое. Им было жарко в серых форменных брюках и глухих рубашках. Один был черноволосый в кепке. Он закатал рукава до локтя. Второй был очень маленький, коренастый, со светлыми выгоревшими волосами и темным загаром. Загар был настолько глубок, что волосы казались белыми, такими же, как выгнутые полоски бровей и короткие, но частые ресницы. Им не хотелось кричать и выталкивать хохла, но они знали, что он будет упираться и не уходить.

-- Пойдем, -- миролюбиво попросил черноволосый.

А маленький кивком головы указал на выход.

-- Это все он, -- вскрикнул хохол и показал на Егора, -- я сидел тихо, понимаешь? -- и для искренности ударил черноволосого по плечу. -- Понимаешь, да?

Лицо черноволосого сделалось угрюмым.

-- Пойдем, -- мрачно повторил он.

-- Я спокойно сидел, -- разбушевался хохол, -- и вдруг он... он... сел напротив!

Но охранники уже сводили его по ступенькам.

-- Отпустите, братья! -- взмолился хохол.

-- Иди, -- согласился маленький охранник и равнодушно столк

нул его с последней ступеньки, у которой сидел фотограф.

Хохол поискал глазами и уперся в щит с фотографиями.

-- Я отдыхал, -- обратился он к фотографу, -- ты видел, скажи? Я сидел один и отдыхал...

Фотограф предложил ему сняться с обезьянкой.

-- Да иди ты, -- махнул рукой хохол. -- Я никого не трогал, понимаешь?

Обезьянка звонко покатила колесико.

Егор злобно посмотрел ему вслед и усмехнулся. Эта усмешка неприятно поразила меня. Я никак не могла понять, что же она мне напоминает, и вдруг вспомнила местных подростков на Набережной. Они садятся спиной к морю и тоскливо смотрят в толпу, а толпа не видит препятствия и смотрит на море. Иногда среди них попадаются очень красивые, но даже у самых красивых обязательно окажутся редкие выщербленные зубы и липкая слащавая речь. На шеях у них висят бритвочки с тупыми краями. Они пристально разглядывают ноги проходящих девушек или беспокойными взглядами упираются в лица, но не смеют подойти и обязательно прошепчут что-нибудь вслед.

Старуха и продавщица соломенных шляпок равнодушно переглянулись.

-- Давит жара, -- сказала продавщица, -- хоть вообще днем не выходи.

-- Так и гнет к земле, проклятая, -- согласилась старуха. -- Я теперь часто выхожу по ночам. Спускаюсь с Чайной горки на велосипеде и сразу -- в море; и плыву, плыву... А вода такая мягкая, такая теплая, как пуховая перина... Благодать.