Русь. Строительство империи 4 - Виктор Гросов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Слева! — рявкнул Добрыня, и я крутнулся, заметив ещё одного киевлянина.
Это был здоровяк, с широкими плечами и топором, что гудел в воздухе, как молот кузнеца. Он ударил, целясь мне в голову, но я поднырнул под лезвие, чувствуя, как ветер от удара шевелит волосы. Мой левый топор вонзился ему в бедро, правый — в бок, и он свалился, заорав так, что у меня заложило уши. Добрыня тут же добил его ударом меча в горло, и мы двинулись дальше.
Я еле вытащил свои топоры с туши здоровяка. Дружина подтягивалась к нам — я слышал их выкрики, видел, как топоры мелькают в утреннем свете. Один из наших поднялся, держась за плечо, и с матом рубанул киевлянина, который лез через приставную лестницу. Враг полетел вниз, цепляясь за край, но пальцы соскользнули, и его крик оборвался где-то внизу. Я ухмыльнулся.
— На край! — крикнул я, заметив, как трое киевлян сгрудились у бойницы, пытаясь пробиться к нам.
Мы с Добрыней рванули туда. Первый успел поднять щит, но я ударил сверху правым топором, проломив дерево и врезавшись ему в плечо. Он пошатнулся, и я пнул его ногой. Он полетел со стены, размахивая руками, будто надеялся зацепиться за воздух. Второй бросился на Добрыню, но тысяцкий встретил его мечом, вспоров живот, а третий получил мой левый топор в грудь и упал, даже не пикнув.
Я выпрямился, тяжело дыша, и оглядел стену. Киевляне отступали — кто спускался по лестницам, кто прыгал вниз, рискуя сломать ноги. Дружина гнала их, мечи звенели, стрелы самострелов щелкали, впиваясь в спины врагов. Один из наших лучников выстрелил, и я увидел, как болт пробил шлем киевлянину, что бежал к лестнице — тот покатился вниз. Мы отбились. Стена снова была нашей.
— Молодцы, — выдохнул я, опуская топоры.
Руки гудели от напряжения, мышцы ныли.
— Хорошо рубился, княже, — буркнул Добрыня, вытирая кровь с меча о плащ убитого врага. — Как вихрь прошёлся.
— Без тебя бы не справился, — хмыкнул я, глядя на него.
Его лицо было усталым. Мы стояли молча, глядя вниз, где киевляне собирались у подножия стены. Они не ушли далеко — я видел, как их командиры кричали, собирая людей, как тени мелькали у шатров.
Дружина вокруг меня приходила в себя: кто-то перевязывал раны куском ткани, оторванным от рубахи, кто-то подтаскивал стрелы для самострелов. Мы отбили стену.
Добрыня стоял рядом, вытирая меч о плащ убитого врага. Его доспехи звякали при каждом движении, а дыхание вырывалось изо рта белыми облачками в холодном утреннем воздухе. Он бросил взгляд вниз, на лагерь киевлян, и сплюнул на камни — густо, с досадой.
— Княже, — буркнул он, не поворачивая головы, — надо отдышаться. Они вернутся, и не одни.
— Знаю, — ответил я, опуская топоры.
Руки дрожали от напряжения, мышцы ныли так, будто я весь день молотил зерно.
Я повернулся к Добрыне.
— Идём к башне. Надо перевести дух.
Он кивнул, и мы двинулись вдоль стены к угловой башне, где стояли наши катапульты. Камни под ногами были скользкими от крови и я пару раз чуть не поскользнулся, но удержался, опираясь на топор, как на посох. Дружина расступалась перед нами, бросая быстрые взгляды.
Мы поднялись на башню — низкое сооружение из дерева и камня. Тут было тесно: двое дружинников сидели у края стены, один точил нож о камень, другой жевал кусок хлеба, отломанный от краюхи. Катапульты возвышались у центре башни, их рычаги торчали вверх, как рога какого-то зверя, но рядом с ними не было ни одного снаряда — ни кувшинов с горючей смесью, ни камней. Я нахмурился.
— Добрыня, — сказал я, кивая на катапульты, — где снаряды? Почему их не использовали?
Он остановился, глядя на пустое место рядом с орудиями. Его лицо потемнело, морщины вокруг глаз стали глубже, а рука сжала рукоять меча. Он молчал мгновение, будто собирался с мыслями, а потом повернулся ко мне.
— Княже, — начал он, — среди наших завелись предатели. Пока мы рубились, кто-то из горожан сбросил все снаряды со стены. Всё, что было — кувшины, пристрелочные камни, — вниз полетело. Катапульты пустые теперь.
Я переваривал его слова. Предатели. Среди моих людей, среди тех, кого я защищал, за кого лил кровь.
— Кто? — выдавил я сквозь зубы. — Кто это сделал?
— Поймали уже, — ответил он, глядя мне в глаза. — Троих. Двоих повязали дружинники, а третий… того сгоряча зарубили, как узнали. Остальные сидят внизу, в сарае у стены. Ждут.
Я стиснул зубы. Предательство — это было хуже, чем враги на стене. Киевляне хотя бы открыто шли на меня, а эти твари прятались за спинами моих людей, улыбались мне в лицо, а потом уничтожали наше оружие. Я представил, как кувшины с горючей смесью, что мы тащили ночью через реку, разбиваются о камни внизу, как огонь, что мог бы сжечь киевлян, гаснет в грязи. Это было не просто предательство — это была наша смерть, отсроченная только чудом.
— Потом разберусь, — процедил я, отводя взгляд. — Сейчас не время. Пусть сидят, подыхают от страха. У нас бой впереди.
Добрыня кивнул, но в его глазах мелькнуло что-то тяжёлое, будто он хотел сказать больше, но сдержался. Он отошёл к дружинникам, что сидели у стены, и буркнул им что-то — те встали, подхватив оружие, и вышли наружу. Я остался у катапульты. Без снарядов она была просто грудой дерева и железа, бесполезной в бою. Я пнул рычаг ногой, и он качнулся с глухим стуком.
Я спустился с башни. Солнце поднималось выше, разгоняя туман. Киевляне внизу готовятся к новому удару. Их командиры кричали, воины тащили лестницы ближе, а в лагере мелькали тени — больше, чем раньше. Я прищурился, пытаясь понять, что они задумали.
— Княже, — голос одного из дружинников вырвал меня из дум. Он стоял у бойницы, глядя вниз. — Они опять лезут. Лестницы ставят.
Я шагнул к нему, выглянув наружу. Он был прав — киевляне снова шли на стену, через пару минут обстрелов с обеих сторон, их лестницы поднялись к бойницам.
Я бросил взгляд на Добрыню, который стоял у башни, и кивнул ему. Он понял
