Сын крестьянский - Александр Савельев

Раз их партию отправили в соседнее селение окапывать яблони. На следующий день всех после работы задержали во дворе. Собралось много народу. Вышел владелец, тощий татарин, нос приплюснут, рыжие усы и бороденка, взгляд сверлящий.

— Злый, як собака на цепу, — шепнул Ивану Гора.

— Ежели судить по лику, ехидна отменная, — ответил Иван.

Хозяин важно расселся на бархатных подушках на крыльце, махнул рукой, в которой была ременная плетка. Из сарая вывели двух человек в кандалах, босых, в растерзанных одеждах. Их подвели к хозяину. Тот злобно крикнул, ощерив гнилые зубы, и ударил каждого изо всей силы плеткой. Обоих привязали к козлам, и началась беспощадная порка. Свист лоз, вопли истязаемых, мрачное молчание толпы… Потом их, окровавленных, стонущих, уволокли в сарай. Хозяин опять что-то крикнул, и народ стал расходиться. Хведор Гора, попыхивая люлькой, сдержанно сказал Ивану:

— Замордовалы чоловикив! Воны утиклы, их пиймалы.

Иван побледнел, сжал от негодования кулаки.

— На Руси у нас, Хведор, бояре да дворяне такие же лиходеи, как и здешние нехристи. Бить их всех надо.

Иван работал в громадном фруктовом саду под началом садовника Джубана.

Джубан — веселый старик, татарин, маленький, седой как лунь, сухой, как перечный стручок. Тощая бороденка торчала в виде редьки, тряслась при смехе. Был он необычайно говорлив. Говорит, говорит, никак не остановится, хотя невольники его не все понимали. Иван с любопытством смотрел на него. Спрашивал у Хведора Горы:

— Эк, разболтался! Что он бает?

— Хто его знае, шо вин цвенькае! — отвечал Гора.

К вечеру, когда кончалась работа, невольники усаживались вокруг костра. Похлебка с бараниной варится, поднимается кверху дымок и тает в неподвижном воздухе. Кругом невысокие горы, лесистые, синие, как дымкой покрытые… Поедят наскоро невольники и, измученные работой, идут спать. Иван любил оставаться один, часто думал о Доне, где жизнь улыбнулась ему, бесталанному. А то просто глядел да слушал. Пройдет по дороге стадо с мычанием и блеянием… Зажигаются яркие южные звезды. Запоет соловей… У Ивана сердце замирает от сладкой боли, вспоминает о родине. «Убечь бы домой!.. Что-то со стариками деется? Что-то с Русью деется?»

Прожил Болотников два года в неволе. Научился говорить по-татарски. Стал понимать старика Джубана и слушать его нескончаемые рассказы.

Раз Джубан без обычной своей живости, а как-то нахохлившись, рассказал невольникам про своего прежнего хозяина.

— Ну, дети мои, слушайте про злое и радуйтесь, что с вами того нет. Жил я в Карасу-Базаре… тоже садовником. Владел там землей евнух гарема ханского. Был он, как тигр, свиреп. Псов держал лютых. И вот если невольник против сердца придется, псами травил до смерти. В железа ковал да в смрадную яму — тюрьму опускал. Гибли там не угодившие свирепому евнуху без пищи и воды. Солеварни держал он. Большой доход имел от соли, а невольникам руки солью разъедало. Глаза у них гноились, слепли. Был невольник один, из Грузии. Не стерпел — зарезал господина и себя. А в чем вся беда? Жить надо во имя бога милосердного, а люди злы, не по корану поступают. Велик аллах! Нет бога, кроме бога, а Магомет — пророк его! — закончил свой рассказ старый Джубан.

Глава V

По Средиземному морю быстро движется огромная галера.

Судно — турецкое, торговое. На нем уйма всевозможного груза и около четырехсот человек пассажиров и команды. Среди груза преобладает контрабанда.

Галера движется на веслах. При попутном ветре поднимают паруса. Скорость ее доходит до восьми узлов — очень большая по тому времени. Длина галеры — метров сорок пять.

Гребут невольники и преступники.

Такие парусно-гребные морские суда назывались галерами по-итальянски. Греки и некоторые другие народы Средиземноморья называли их «катергон», откуда и пошло наше слово «каторга».

На Руси была зима. Под Курском, вероятно, шел снег. А галера плыла под ярко-синим небом и знойным солнцем. Стоял жаркий день.

Галера — многовесельная. Глубоко в трюме к каждому веслу цепями приковано по двое гребцов. Они до пояса обнажены. Потные спины ритмично то нагибаются, то разгибаются. Спины эти бронзовые, черные, синевато-бледные у людей больных и изможденных. Среди гребцов негры, эфиопы, мавры; люди почти всех стран Южной и Восточной Европы.

В такт веслам на оголенных потных спинах движутся лопатки. На обнаженных руках ходуном ходят мускулы.

В трюме полумрак. Круглые окошечки высоко, под палубой… Иной раз сюда доносится крик невидимой чайки. С палубы слышны оживленные возгласы, песни, топот, команды.

В одной из пар, прикованных цепями к веслам, — Иван Болотпиков.

То, что на этот раз произошло с Болотниковым, несложно и в турецких владениях заурядно. Преступников, приговоренных к галерам, не хватало. Их посылали главным образом на военные суда. Торговым галерам все реже и реже удавалось нанимать у правительства преступников. Приходилось покупать невольников. Рабов для галер покупали отборных — молодых, выносливых, сильных. Они были в большой цене. Владелец Болотникова, оборотистый крымский татарин, купил русского молодого силача не для того, чтобы тот собирал яблоки в саду. На легкую работу годились рабы подешевле, даже мало чего стоившие старухи. Он покупал невольников и для себя и для перепродажи. Болотникова татарин продал турецким судовладельцам.

…Загляделся Иван на лучи солнца. Они пробивались сверху и играли на противоположной стенке трюма. Задумался, гребет не столь прилежно. «Эх, хоть бы на море взглянуть!» И вдруг охватила страшная тоска при воспоминании о разлуке с полюбившимся ему Хведором Горой.

…Шумит, бурлит невольничий рынок в Кафе.

— Прощай, друже Хведор, не поминай лихом!

А тот, с горькой улыбкой на запекшихся устах, отвечает:

— Лихо-то причепылось, воно з намы пийдэ, братику Иване. А може, встренемось в веселу годыну? От радисть буде! Ну, друже, прощавай!

Облобызались в слезах, разошлись, оба скованные.

Ему, как живой, представился теперь Федор…

Свистнула плеть турка, ожгла голую спину. Стиснул Иван зубы, гребет сильнее. «Шалишь — выдюжу! Увижу еще Русь!»

Рядом с Иваном сидел черный человек. Вместе были к веслу прикованы. Он ослаб, грести больше не мог. Расковали его, уволокли наверх. Турок пришел обратно, скалит зубы и показывает знаками, что гребца выбросили в море. «Со святыми упокой! Отмучился!..» — скорбно подумал Иван.

Наверх гребцов не выводили. Смена — у весел, другая спит на корме. Там же едят. Кормили хлебом и рыбой, благо ее в море много.

Думал Иван временами: «Жизнь как сплошная серая туча… Годы без просвета… Вчера как сегодня… Порой мнится, что все это сонное видение. Проснусь — и вдруг все будет по-иному… Уж не за грехи ли мне наваждение такое послано? Да грехи-то не велики были. Что Остолопа прикончил — то не грех. Все едино, как змею убить».

К веслу в пару с Иваном приковали другого гребца. Был он сухой, жилистый, сильный. Седой, бороденка редкая. Глаза запавшие, острые; сверлят из-под лохматых бровей. Иван вдруг услышал:

— Господи, боже мой! Куда же я попал, а?

Иван взволновался, даже на мгновение грести перестал:

— Да ты, слышу, русский?!

Тот тоже обрадовался:

— Ну вот, добро, добро! А я мнил, что один здесь среди бусурман. Добро! — заулыбался он, весь посветлев. — Будет с кем душу отвести!

В часы отдыха рассказывали они друг другу про свою жизнь.

— Был я во времена оны Фрол Сидорыч Савушкин, — говорил седой человек, — из Рязани-города я. Посадским человеком был, куплею убогою питался. Разорили подати да посулы. Задолжал я, а платить нечем. На правеж ставили меня, раба божия, подле съезжей избы. А на правеже, знаешь, каково стоять? Держат тебя подле приказного места, на площади иль на улице, на позорище пред всем православным народом. Стоишь каждодневно по полдня, а то и весь день, как положено тебе начальными людьми, а в положенное время приходит кат и палкой тебя по ногам хлещет, чтобы злее был. По законному счету, не боле и не мене, сколько назначено. Стой каждодневно, покуда не уплатишь или покуда твой срок не отстоишь. Вот он какой, правеж-то! А мне еще на шею тарань сушеную надевали. Понимай, значит, по рыбному делу долги мои, на рыбной купле провинился, значит. Стою я, стою, а долгу возвратить не могу. Не с чего. Поверишь ли, дням счет потерял. А что с меня взять? Гол как сокол. Отпустили, да только определили в кабальные холопы меня отдать займодавцам.

Савушкин рассмеялся. Иван с удивлением на него поглядел: «Рехнулся он, что ли? Что тут веселого?»

— Умора, ей-богу, — продолжал Фрол Сидорыч, лязгнув цепью, свисавшей с его грязной, заскорузлой руки. Гребцов отковывали на время отдыха от весла, но цепей не снимали.