Становление - Александр Коломийцев

Что-то было в Маслякове неестественное, наигранное, делавшее участкового геолога чужеродным среди окружавших его людей. Фёдор Николаевич словно взял себе в правило играть среди низших по культурному уровню людей особую роль. Роль должна была сблизить геолога с рабочими-буровиками, уверить их в его к ним расположении и искреннем участии, но продумал её Фёдор Николаевич плохо, и по нерешительности характера играл никудышно. Реплики невпопад, обращение на «вы» даже к Коле Снегирёву, чай «полезный для желудка», который кроме него самого никто не пил (перед тем, как опорожнить чайник, Масляков предложил «кружечку» Коле, но тот, хихикнув, отказался), готовность услужить к месту и не к месту, рождали у непривычных к сантиментам людей, пренебрежительное к нему отношение. Тракторист Кострыкин, уважаемый человек на участке, относился к участковому геологу даже с презрением и свысока. Причину такого отношения Мезенцев понял позже, а вначале принял за довольно распространённое отношение сметливого простолюдина к неумехе «образованному», барахтающемуся в непривычной для городского, деликатного человека быту таёжной жизни. И у него появилась жалость к Маслякову и антипатия к Кострыкину.

Оба инженера забрались в сани, предпочтя езду стоя, болтанке в жёсткой кабине. Перед тем, как забраться в трактор, Кострыкин спросил у Иванова:

– Это и есть твой преемник?

Тот кивнул, и со скрытой насмешкой пробормотал:

– Ну-ну, поглядим, посмотрим, что за дипломированный мастер к нам явился.

Вильнув санями, трактор объехал буровую, скрылся из глаз, а Никифор Мартынович всё стоял, сунув руки в карманы. Вот ведь натура человеческая! С самого Нового года ждал дня, после которого сможет закончить труды, и честно приступить к «заслуженному отдыху». Как было не ждать этого дня? И нервы поистрепал в мастерах, и тело наломалось в работе. Два года фронта чего стоят! До сих пор иной раз в поту среди ночи просыпается. А как бурили! На золото, какие станки? Считай, всё на пупок, всё хребтом. Работал и на КАМах, тоже мало хорошего по нынешним временам. Да, по нынешним временам… По нынешним временам, начни припоминать ранишние годы, смеются. Когда с рычажных КАМов переходили на гидравлические ЗИФы, сколько радости было. Теперь первые ЗИФы устарели, и скорости не те, и оба патрона механические. У новых верхний патрон гидравлический, помбуры не скачут на капитанский мостик. Есть такие станки, на которых помбурам вообще лафа, оба патрона гидравлические, автоперехват. Бурили-то дробью. Дробью бурить – никакой институт не научит. Сменный нюх должен иметь, по какой породе сколько дроби сыпать, когда дробь, когда сечку. Дробь это тебе не алмазы. Заставь нынешних дробью бурить, непременно аварию посадят, как пить дать, пять минут побурят и снаряд приварят. А туда же, нос дерут да насмехаются. Что, дескать, раньше за бурение было? Да уж, всласть наработался, что и говорить. Супруга всемерно поддерживала желание Никифора Мартыновича выйти на пенсию. «Ты ж за год и десятка выходных по-людски не отдыхал. Тебе ли жалеть об такой работе?» Оно и, правда. Выходной, не выходной, а в восемь Никифор Мартынович являлся на связь. Привычка. Между тем, сам сознавал, что вот, допустим, у Попова нет такой привычки, и ничего, живёт человек. Но теперь всё, баста! И он отдохнёт по-человечески. Никифор Мартынович представлял, как поедет в санаторий, в которых сроду не бывал, и станет там лечиться грязью. Это как же, грязью? Вывозиться, что твой поросёнок, и брюхом кверху? А что, другие ездят, почему и ему не съездить? Кострыкин, вон, уж раз пять съездил. Ну, у этого другое на уме. Кобелина. Годик отдохнёт, там придёт, поработает сменным, сколько сможет. Так Никифор Мартынович рассуждал на протяжении всего года, но вот приблизился долгожданный день, и заныло у будущего пенсионера сердце. Да как же он бросит всю эту кутерьму, как жить без неё сможет? Жена не зря приговаривала иной раз в сердцах: «У тебя две семьи. Первая – буровая, а мы – так, вторая или третья». Ведь подумать, правильно благоверная рассуждала. Если на буровой простой, у него сердце разрывается. В своей бригаде всё про всех знает, всю подноготную. Кто как с женой уживается, кто с тёщей цапается, как дети устроены. У Русака, вон, нелады. Попивает мужик, что к чему, с чего началось? Какой бабе такой оборот понравится? Трезвенников в бригаде, считай, нету, но всё же, выпивать по-разному можно. Не пьёт Коля Снегирёв только, иммунитет у парня к этому делу. Сам как-то рассказывал. Ещё в школе, в шестнадцать лет, с дружками ради интересу попробовал. Попробовали, в общем, до зелёной блевотины. С тех пор как отрезало, никакой охоты к пьянке нету. А парень-то компанейский. Кто со Снегирёвым в праздники в одной компании гулял, рассказывали, бабёнка и стопку, и другую хлопнет, а Коля – нет, исключительно брусничный морс да лимонад. Дела… Как же он оставит семью свою первую, родные они все ему. И на кого оставит? На вертопраха залётного? Знает он этих инженеров, им бы только срок свой положенный отбыть, да к городу прибиться. Станет он хоть с тем же Русаком возиться. Но машина закрутилась, отдел кадров готовил документы, а профсоюзный бог уведомил, что Иванов стоит в графике на май на санаторно-курортное лечение. А не дать ли делу задний ход, поработать ещё хоть малость, хоть пока работы на золото не завершатся?

В восемь мирное, спокойное жилище превратилось в толкучий рынок. В вагончик ввалилась вахта первой бригады, наполнив его топотом, гвалтом. Это всё был народ холостой, бессемейный, ни к кому, и ни к чему не привязанный, которому всё трын-трава, и море по колено. Ребята из первой бригады были дерзкими, задиристыми, любили покуражиться перед тюфяками-обывателями, похваляясь своей необычной судьбой. Именно первая бригада создавала геологоразведчикам сомнительную славу беспробудных выпивох и дебоширов. В партии первая бригада имела прозвание Дикой. Собирали Дикую бригаду с бору, да с сосенки, лишь бы дыру заткнуть. Что возьмёшь впопыхах в бору, когда вот-вот лесник нагрянет? Какую-нибудь кривулину или гнилушку, а со случайной сосёнки и тем паче – пару недоразвитых шишек. От работников, составлявших прославленную бригаду, отпихивались все мастера, и коллективы бригад не желали видеть в своих рядах работничков, которым всё «по фигу». Бурение скважины – труд коллективный. Коллектив зависит от труда и отношения к труду каждого своего члена, но и всякий работник зависит от коллектива. И работники Дикой бригады прежде, чем оказаться в штрафниках, насолили не одной бригаде. Как непутёвые мальчишки гордятся близким знакомством с приблатнённым недорослем, который, красуясь, наврёт недотёпам с три короба о своих дерзких подвигах, так и работники Дикой бригады гордились таковым к себе отношением. Благодаря своеобразному составу, первая бригада была малоуправляема, и мастера соглашались браться за неё лишь временно, в силу каких-либо обстоятельств. С подчинёнными держались отчуждённо и холодно, работали с одним желанием – поскорей избавиться от подарка судьбы. Текучесть в первой бригаде превосходила подобный показатель и по партии, и по экспедиции, дух анархии сохранялся в ней постоянно. Но нашёлся мастер и для «дикарей», даже как бы сам вызвался. Звался мастер Порфирьев Егор Демидович. Авторитет у анархистов заслужил благодаря беде, приключившейся с ним полтора десятка лет назад. Довелось Егору Демидовичу побывать за колючей проволокой. Срок получил не за хулиганку, и уж тем более не за воровские дела. Среди таёжников воров не водится, не та среда обитания. Работал в те годы Порфирьев в дебрях Саян. Подобрались в его бригаду босяки да бывшие уголовники, не блатные, а обыкновенные башибузуки, но набравшиеся в местах отсидки специфических законов. Работнички были один краше другого, в геологоразведке люди случайные, к делу равнодушные, но не равнодушные к горячительным напиткам и азартным играм. За картами могли проводить сутки напролёт, причём игра шла отнюдь не на интерес, как обычно бывает у буровиков. Конфликты между бригадой и мастером по этому случаю возникали постоянно. Как-то сложилась ситуация, когда Егор Демидович был вынужден взять в руки нож. Ситуация возникла благодаря законам, которых придерживались бывшие уголовники, среди нормальных людей подобного бы не произошло. О тех делах Порфирьев рассказывать не любил, лишь как-то за чаркой объяснил: «Если бы я ножом не ткнул, меня бы самого ткнули. Но меня бы насмерть, а я так, жалеючи, больше для показа». Но и за малую кровь «для показа» Егору Демидовичу дали срок. Поступок свой Порфирьев скрыть не пытался, и сам организовал доставку пострадавшего в больницу.

Благодаря пятну на биографии, «дикари» признавали Порфирьева своим, и как бы отверженным. Но, кроме «дикарей», никто, включая и самого себя, отверженным Порфирьева не считал. Жил Егор Демидович бобылём, и в основном обретался на участке. Возможно, благодаря почти постоянному присутствию на буровой мастера, не смотря на прогулы, первая бригада метры всё же давала и план, хоть и с грехом пополам, выполняла.