Крест. Иван II Красный. Том 1 - Ольга Гладышева

Не дал как следует отдохнуть и осмотреться Феогносту, на следующий же день повёл его на строительство близ Успенского собора, где было уже всё готово: выкопаны рвы, отточены каменные бруски, нагашена известь.

   — Не освятишь ли сам, владыка, либо кого из священников пришлёшь на закладку храма? — почтительно обратился Иван Данилович.

   — Сам, непременно сам свершу чин основания храма, потому как обряд сей той благодатью исполнен, какой исполнены были святые отцы.

Очень порадел Иван Данилович митрополиту: куда как приятно и значительно начинать архипастырское служение со столь богоугодного обряда!

Феогност окропил святой водой четырёхугольный камень с высеченным на нём крестом, а затем повелел положить под него святые мощи и полагающееся случаю написание. Дьяк принёс лист пергамента, кипарисовое писало и склянку с краской, вывел: «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа основася церковь в честь и память святого Иоанна Лествичника при святительстве митрополита всея Руси Феогноста, и положены суть мощи Святаго. В лето от сотворения мира 6837, от Рождества же по плоти Бога Слова 1329, марта 30 дня».

Феогност обхватил белыми изнеженными пальцами шершавый известняковый камень, возложил благоговейно его на приготовленную во рву известь, объявляя:

   — Основывается церковь сия во славу великого Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, в честь и память святого Иоанна Лествичника, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, аминь.

После пения тропарей, ектеньи и отпуста, когда возвращались на митрополичий двор, Феогност спросил великого князя:

   — Стало быть, в честь своего патрона ставишь храм?

   — Нет, владыка, хоть и соимёнен мне сей небесный покровитель, но в день Иоанна Лествичника три лета назад родился мне сын...

   — Иван Иванович, значит?

   — Вот, вот. Потому и подгадал я закладку храма на этот день. А закончим и освятим его к осени. К первому сентября хочу поспеть, к Симеону Столпнику.

   — За одно лето свершить мыслишь? Что так спешишь?

   — Старшего сына моего Симеоном звать.

   — Вот оно что... Хочешь, значит, закрепить род свой в храмах нетленных, вечному служению Господу посвящённых...

Иван Данилович не ждал, что митрополит так скоро и так точно угадает его честолюбивые устремления, смутился, отвёл разговор в сторону:

   — Нынче же и постриг Ванюше хочу провести. Не соизволишь ли, святитель, быть при сем?

Феогност соизволил, вспомнив про захваченную из Константинополя «Лествицу райскую».

Когда подал баскак татарский Ванюше воинский со стрелами лук разрывчатый, митрополит сделал знак Фёдору-архимандриту, всегда следовавшему теперь за ним, приблизиться с фолиантом кожаным.

Колыхнулась толпа, запрудившая площадь, всем захотелось взглянуть, что там такое передаёт митрополит княжичу. Конные дружинники с трудом сдерживали народ. Семёна вместе с его конём сдвинули почти вплотную к владыке.

Феогност благословил Ивана и передал толстую книгу:

   — Твой заступник небесный Иоанн Лествичник написал сие мудрое наставление для всех нас, чтобы могли мы, рабы Божии, одолеть трудный путь восхождения по лестнице духовного очищения.

Малый княжич ничего, конечно, не понял из торжественных слов митрополита, но глазки умные остановил на дарителе со вниманием, сказал важно:

   — Спаси Христос! — И улыбнулся с такой открытостью и радостью, что Феогност не удержался, положил руку на его съехавшую шапку:

   — Ах ты, чадо нежное!

Слова его произвели в присутствующих приятное сочувствие и оживление, только старший брат княжича Семён выкрикнул с насмешкой:

   — Да он и читать-то не умеет, куда ему! — И при этом обронил на землю свою жёлтую персчатую рукавичку.

Протасий Вельяминов поднял её. С некоторым промедлением, покряхтев, подал со словами:

   — Сатана загордился и с неба свалился!

Большой человек на Москве тысяцкий, второй после государя, он мог себе позволить пошутить над наследником великого князя... Но и Семён мог позволить дать волю гневу. Принимая персчатку, склонился с седла, выдохнул старику в ухо зло и жарко:

   — Замолчь, холоп!

Никто не заметил их малой сшибки, но они-то сами её запомнили.

Ещё полгода ушло у Феогноста на то, чтобы посетить остальные епархии. Слушая колокольные звоны в Ростове Великом, отмечая яркую самобытность величественной Софии новгородской, любуясь узорочьем каменной резьбы внешних стен владимирских храмов, отмечая суровость и сдержанность фресок Псковского монастыря, сожалея об утрате секретов сверхпрочного кирпича, из коего сложено множество церквей на Смоленщине, не мог приезжий грек взять в толк, как случиться могло такое, что при столь многих благоукрашенных городах столицей государства является Москва, городок вполне даже убогий?

Чудо ли тут какое, провидение ли Божие?

Таинственна, загадочна Русь. Но постигать её надобно, с ней теперь связана судьба Феогноста до самого отшествия в обитель небесную.

Великий князь Иван Данилович митрополиту поглянулся, понятно стало, отчего святитель Пётр не захотел ни в Киеве, ни во Владимире оставлять кафедру, а перенёс её сюда. И рачителен великий князь, и богобоязнен, и нищелюбив, с таким легко владыке. И замыслы благочестивые рождаются у Ивана Даниловича, почитай, каждый день. Задумал основать придворный Спасский монастырь, повелел начать в нём московское летописание, чтобы вернее, нежели это делается в Твери и Новгороде, изложить для потомков все важные, происходящие день за днём события. Попросил нового владыку помочь в новом, незнакомом москвичам деле, — вести присмотр за ходом летописания, Феогност охотно согласился, хоть и не мог провидеть, сколь важные и далеко идущие последствия будет иметь это начинание. Будут меняться князья и митрополиты, а московский Свёрток будет увеличиваться, обновляться, дополняться, и постепенно начатое при Иване Даниловиче и Феогносте хронологическое изложение истории превратится сначала в «Летописец великий русский», а затем войдёт в знаменитый «Свод 1408 года».

Феогност поручил вести летописание самым грамотным дьякам Прокоше и Мелентию. Они начали Свод Несторовой «Повестью временных лет»[32], но главным их попечением стало точно записывать те события, большие и малые, что важны были для жизни Москвы. Совершали ли куда поездки князья и митрополит, заложен ли храм новый, погорела ли в очередной раз Москва либо какой-то иной город, были ли знамения грозные на небе, родился ли кто в великокняжеской семье — всё прикреплялось к пергаменту.

Раздроблена Русь на два десятка удельных княжеств, иные, впрочем, по-прежнему именуются великими, но все подпали под иго Золотой Орды, утратили самостоятельность и по воле хана подчиняются единому русскому князю — Ивану Даниловичу Калите. А потому небезразлично летописцам, что происходит и на украйных русских землях. И начинают Прокоша с Мелентием выводить:

«В лето шесть тысяч восемьсот тридцать седьмое[33] Александр Тверской отъехал во Псков, а оттуда в Литву...

...Митрополит Феогност с новгородским владыкой благословил псковичей.

...Великая нужда наложена в очередной раз на город Ростов.

...Стародубский князь Фёдор Иванович убит в Орде.

...В Дерпте (Юрьеве) немцы убили новгородского посла, мужа честного Ивана Сыпа.

...Новгородцы пошли войной в Югру, но были побиты устюжскими князьями.

...Поставили псковичи город каменный Изборск на Жараве-горе.

...Того же лета при мощах святителя Петра начали совершаться чудеса исцелений, и этот дар чудотворений являл собой знак Божьего благословения к новой молодой столице Руси».

«Монах» происходит от греческого слова монос — одинокий, один. Где там один! Попечителей и заботлив оказался новый митрополит, под стать великому князю. Быстрый ум и привычка к живой деятельности побуждали Феогноста входить с пристрастием в дела, от которых по чину его можно было бы и устраниться. Вроде бы можно... А на самом деле — как устранишься? Страсти кипели в Московии нешуточные, и народ в них вовлекался, судил-рядил, правды доискивался, а пастырю духовному что, в стороне стоять, глаза зажмуривши, ничего, мол, не замечаю, не слышу, ни в чём не участвую, только Богу служу? Есть Божий Суд, есть суд потомков, но есть дела сегодняшние, мирские, в которых от Церкви тоже слова ждут нелицеприятного, и молвить его надо внятно, отчётливо, хотя куда как не хотелось этого делать. И вот тут заболела душа у Феогноста. Нетрудны показались ему все прежние послушания, патриархом назначавшиеся. Там он волю его исполнял в меру своего разумения и старания. А в новом высоком сане, да ещё в такой стране, как Русь... Скоро понял он, что в большом внутреннем нестроении находится она. Всегда была тяжела её история — а у какого народа она легка, не кровава? — но такой беды, в какой последние сто лет жили русичи, ещё у них не бывало: вражеское разорение и меж собой нелады. Что тяжельше, что опаснее? Не последнее ли? Чем больше вникал Феогност в русскую жизнь, тем больше мрачнел. Рассказы-то Фёдоровы, коими потчевал он на Афоне, благостны были и приукрашены. Что — русские? Незлы, казалось бы, незлопамятны, до работы охочи и тогда делаются веселы, доверчивы — что им скажут, тому и верят. Но и брань возбудить промеж них легко, и тогда льют кровь друг друга в упоении яростном, а после каются во грехах, хотят жить только по правде... Все правду ищут. Какая им правда нужна? И есть ли она? Не тщета ли всё на земле? Даже и такие кощунства Феогноста посещали. Он твёрдо знал, что есть правда, и для всех она верна, и для всех одна. Это правда Христова. Почему же так плохо живут люди, признавая эту правду и любя её? Признают, любят, а жить по ней не умеют. Кто не даёт? Тут ясно — кто. Сатана. Где он? Как и Бог, везде? Но не везде равно. Где-то он гнездится? Да там, где порождения его: ложь, ненависть, недобровольное подчинение; там, где грех, там и он. И личины его без числа. Легко ли распознать? Кабы легко было, где бы сила его сокрылась?