Цветок в пустыне - Джон Голсуорси

— Разумеется, и когда захочешь. Мы будем рады познакомиться с ним.

— Я понимаю, мама, этот удар последовал слишком быстро за браком Клер. Но вы же знали, что рано или поздно я уйду от вас.

Леди Черрел вздохнула:

— Догадывались.

— Я забыла сказать, что он поэт, и притом настоящий.

— Поэт? — переспросила её мать, словно не хватало только этого штриха, чтобы довершить её опасения.

— В Вестминстерском аббатстве немало поэтов. Но не беспокойся, он туда не попадёт.

— Различие в религии — очень серьёзное обстоятельство, Динни, особенно когда дело касается детей.

— Почему, мама? Говорить о религиозных убеждениях человека, пока он не стал взрослым, просто смешно. Кроме того, к тому времени, когда подрастут мои дети, если они у меня будут, вопрос станет чисто академическим.

— Динни!

— Он уже почти стал им, если не считать узких религиозно настроенных кругов. Для нормальных людей религия все больше превращается в этическую проблему.

— Я слишком мало знаю, чтобы судить об этом, да и ты тоже.

— Мамочка, милая, погладь меня по голове.

— Ох, Динни, как мне хочется думать, что ты сделала разумный выбор!

— Не я, а меня выбрали, мама.

Динни чувствовала, что вряд ли успокоила мать таким способом, но, не зная другого, поцеловала её на сон грядущий и ушла.

У себя в комнате она села и написала:

«Кондафорд. Пятница.

Дорогой мой,

Это бесспорно и безоговорочно первое любовное письмо в моей жизни, поэтому я едва ли сумею выразить мои чувства. По-моему, будет довольно, если я просто скажу: „Люблю тебя“. Я объявила родным радостную весть. Она, естественно, заставила их призадуматься и пробудила в них желание поскорее тебя увидеть. Когда ты приедешь? Если ты будешь со мной, вся эта история перестанет мне казаться только прекрасным сном наяву. Жизнь у нас здесь простая. Мы, пожалуй, не стали бы жить на широкую ногу, даже если бы на это были средства. Три горничные, шофёр и два егеря — вот и вся наша прислуга. Я думаю, что моя мать тебе понравится, и не думаю, что ты сойдёшься с моим отцом и братом, хотя, надеюсь, его жена Джин расшевелит твоё поэтическое воображение: она удивительно яркая женщина. Сам же Кондафорд тебе полюбится, — в этом я уверена. Тут чувствуется подлинная старина. У нас можно поездить верхом; мы с тобой будем бродить и болтать, и я покажу тебе все мои любимые уголки и местечки. Погода, надеюсь, будет хорошая, — ведь ты так любишь солнце. Здесь для меня сейчас пасмурен каждый день, с тобой же любой станет погожим. Комната, которая тебе предназначена, — на отлёте; в ней царит прямо-таки неземная тишина. К ней ведут пять веерообразных ступеней, и называется она комнатой священника, потому что в ней был замурован Энтони Черрел, брат Джилберта, владевшего Кондафордом при Елизавете. Пищу ему доставляли в корзинке, которую на верёвке спускали ночью к его окну. Он был священник и видный католик, а Джилберт, хотя и перешёл в протестантство, любил брата больше, чем религию, как и подобает порядочному человеку. Энтони скрывался там три месяца, а потом, однажды ночью, брат разобрал стену, переправил его через весь остров до самой Бьюли-ривер и посадил на флюгер. Стену, чтобы не вызвать подозрений, восстановили, и окончательно снёс её лишь мой прадед, последний из нашего рода, кто располагал более или менее значительными средствами. Стена действовала ему на нервы, и он с ней быстро разделался. Внизу, под ступенями, есть ванная. Окно, разумеется, расширили, и вид из него изумительный, особенно сейчас, когда цветут сирень и яблони. У меня самой (если тебе это интересно) комната узкая и похожа на келью, но выходит она прямо на луга и холмы, за которыми виден лес. Я живу в ней с семи лет и не променяю ни на какую другую, пока ты не подаришь мне

… на радость и на утешеньеСвет звёзд по ночам, по утрам птичье пенье.

Я склонна считать маленького „Стивенсона“ своим любимым стихотворением; как видишь, во мне тоже есть что-то от кочевницы, хотя по натуре я домоседка. Между прочим, мой отец глубоко чувствует природу, любит животных, птиц и деревья. Мне кажется, большинство военных похожи на него, как это ни странно. Но, разумеется, они воспринимают лишь видимую и познаваемую, а не эстетическую сторону природы. Они усматривают в фантазии лишь проявление известной ненормальности. Я подумывала, не подсунуть ли нашим книжку твоих стихов, но решила, что, в общем, не стоит: они могут понять тебя слишком буквально. Человек всегда больше располагает к себе, чем его произведения. Уснуть не надеюсь, — сегодня, в первый раз с сотворения мира, я не видела тебя. Спокойной ночи, дорогой мой, желаю счастья и целую.

Твоя Динни.

P.S. Для тебя выбрана фотография, на которой я больше всего похожа на ангела, то есть та, где мой нос меньше всего вздёрнут. Пошлю её завтра, а пока вот тебе два моментальных снимка. Когда же, сэр, я получу вашу карточку?»

Так закончился этот отнюдь не лучший день её жизни.

IX

Сэр Лоренс Монт, недавно избранным членом Бэртон-клуба, вследствие чего он вышел из «Аэроплана» и остался лишь в так называемом «Снуксе», «Кофейне» и «Партенеуме», любил повторять, что, если он проживёт ещё лет десять, каждое посещение одного из этих клубов будет стоить ему целых двенадцать шиллингов шесть пенсов.

Однако на другой день после того, как Динни объявила ему о своей помолвке, он зашёл в «Бэртон», взял список членов и открыл на букве «Д». Так и есть: «Высокочт. Уилфрид Дезерт». Это естественно — клуб по традиции стремится монополизировать путешественников.

— Мистер Дезерт навещает вас? — спросил баронет у швейцара.

— Да, сэр Лоренс, он несколько раз был на прошлой неделе, хотя до этого я не видел его несколько лет.

— Да, он большей частью живёт за границей. Когда он обычно приходит?

— Чаще всего к обеду, сэр Лоренс.

— Ясно. А мистер Масхем здесь?

Швейцар покачал головой:

— Сегодня скачки в Ньюмаркете, сэр Лоренс.

— Да, конечно! Как это вы все запоминаете?

— Привычка, сэр Лоренс.

— Завидую.

Сэр Лоренс повесил шляпу и некоторое время постоял в холле, глядя, как телетайп отстукивает биржевой курс. Безработица и налоги растут, а денег на автомобили и развлечения тратится все больше. Миленькое положеньице! Затем он направился в библиотеку, рассчитывая, что там-то уж он никого не встретит. И первый, кого он увидел, был Джек Масхем, который из уважения к месту шёпотом беседовал в углу с худощавым смуглым человечком.

«Это объясняет, почему я никогда не могу найти упавшую запонку, — подумал сэр Лоренс, — Мой друг швейцар был так уверен, что Джек в Ньюмаркете, а не у этих полок, что принял его за другого, когда тот всё-таки явился».

Он взял томик «Арабских ночей» Бёртона[10], позвонил и заказал чай, но не успел уделить внимание ни книге, ни напитку, как оба собеседника покинули свой угол и подошли к нему.

— Не вставай, Лоренс, — с некоторой томностью произнёс Джек Масхем. Телфорд Юл — сэр Лоренс Монт, мой кузен.

— Я читал ваши сенсационные романы, мистер Юл, — сказал сэр Лоренс и подумал: «Странная личность!»

Худой смуглый человек с обезьяньим лицом осклабился и ответил:

— Жизнь бывает сенсационнее всякого романа.

— Юл вернулся из Аравии, — пояснил Джек Масхем с обычным для него видом человека, над которым не властно ни время, ни пространство. — Он разнюхивал, нельзя ли там раздобыть парочку чистокровных арабских кобыл, чтобы использовать их у нас. Жеребцы есть, маток не достать. В Неджде сейчас такое же положение, как в те времена, когда писал Палгрейв[11]. Всё же дело, по-моему, двинулось. Владелец лучшего табуна требует самолёт, но, если мы забросим туда бильярд, ему наверняка придётся расстаться по крайней мере с одной дочерью солнца.

— Боже правый, какие низкие методы! — усмехнулся сэр Лоренс. — Все мы становимся иезуитами, Джек.

— Юл видел там интересные вещи. Кстати, об одной из них я хочу с тобой поговорить. Разрешишь присесть?

Он опустился в кресло и вытянулся во всю длину; смуглый человек уселся на другое, устремив чёрные мигающие глаза на сэра Лоренса, который инстинктивно насторожился.

— Когда Юл был в аравийской пустыне, — продолжал Джек Масхем, — бедуины рассказали ему о смутных слухах насчёт одного англичанина, которого арабы якобы поймали и вынудили перейти в мусульманство. Юл поскандалил с ними, заявив, что никто из англичан не способен на такое. Но когда он вернулся в Египет и вылетел в Ливийскую пустыню, он встретил другую шайку бедуинов, возвращавшихся с юга, и услышал от них ту же самую историю, только в более подробном изложении — они утверждали, что это случилось в Дарфуре, и назвали даже имя отступника — Дезерт. Когда же Юл попал в Хартум, он услышал, что весь город только и говорит о том, что молодой Дезерт принял ислам. Юл, естественно, сделал из всего этого логические выводы. Но, конечно, весь вопрос в том, как это произошло. Одно дело переменить веру по доброй воле, другое — отречься от прежней под пистолетом. Англичанин, совершающий подобный поступок, предаёт всех нас.