Право на Тенерифе - Ирина Александровна Лазарева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ближе к вечеру Алина не вытерпела и стала писать в чате детективу:
– Ну как у вас дела? Что-то выяснили?
– Сейчас занят. Напишу позже.
– Ок!!!
Спустя два часа пришло сообщение от него:
– Весь отчет с фотографиями и другими уликами предоставлю в конце работы.
– А сейчас хоть напишите, хорошо все или плохо, я умираю от страха уже. (Смайлики со слезами.)
– Заранее не расстраивайтесь. Но я уже нашел кое-что любопытное. Опять-таки, все узнаете при получении отчета.
Алина вышла на балкон и посмотрела на хмурый район, словно присыпанный серостью: кругом была слякоть и грязь, а дома, окружавшие их красивый новый комплекс, были выцветшими и потрепанными. Когда-то давно она считала себя довольно умной, трудолюбивой женщиной с добрым сердцем, искренней отзывчивостью. Тогда она помогала близким, подругам. Могла сорваться с учебы, чтобы привезти лекарство маме или бабушке в другой город. Забывала про уроки, если нужно было помочь подруге перевезти вещи. Но тогда же Алина знала, что она делала все эти вещи и для себя: ей было приятно думать о себе хорошо, упиваться самолюбованием. К тому же ей нравилось, когда другие хвалили ее за отзывчивость.
Годы семейной жизни исправили в ней многие слабости, в том числе и эти, и теперь Алине было все равно, что о ней думали другие. Она никому не помогала и не стремилась помогать. Если что-то случалось с родителями, она уже не срывалась за сто километров и не ехала к ним – нет, она просила Костю перевести им деньги на врача или лекарство с доставкой на дом. Подругам она вообще не считала нужным помогать: взрослые люди, пусть сами решают свои проблемы.
Но даже это было не главным в изменениях, произошедших с Алиной. Главным было то, что ум ее более не занимали ни знания, ни формулы. Она не решала задачи, она не приобретала новую информацию. Все, что она говорила, она узнала еще в студенческие годы и за несколько лет работы перед декретным отпуском.
Костя часто с нетерпением перебивал ее, даже затыкал ей рот, утверждая, что она уже много раз высказывала одну и ту же мысль. Он также ничего не хотел знать из того, что показывали по телевизору: ни про Малахова, ни про Галкина, ни тем более про Бузову. Порой она совсем терялась и не знала, как заинтересовать его разговором. Тогда она либо обвиняла его в холодности, а он просил прощения и горячо обнимал – и все заканчивалось жаркой ночью. Либо же они начинали мечтать о новых покупках – занятие, всегда упоительное для обоих. Либо же самое банальное: говорили о детях, подгузниках, ветрянках и прочем не интересном ни ему, ни ей.
Мысли Алины – она знала сама – и впрямь были старыми. Они были правильными, но они никак не преобразовывались с годами. Что же делать, думала она, если она стала умной в двадцать лет, и теперь в тридцать не могла быть умнее, чем в двадцать? Это была не ее вина, ничего плохого в том не было, что она не развивалась. Да, она жила в свое удовольствие, да, она не читала больше книг – зачем? Ведь она прочла и поняла все самые важные книги в истории литературы. Что же еще от нее могли хотеть окружающие?
С присущими ей ленью и упрямством Алина не видела проблемы там, где она по-настоящему была. Она отнекивалась, она отмахивалась, не желая вникать, с каждым днем превращаясь во все более и более поверхностную, взбалмошную и самодовольную женщину с закостенелым умом и мировоззрением.
…Стоя на балконе и дрожа от холода, Алина задавалась вопросом: «Что могло быть любопытным? Плохое или хорошее? Если бы все было худо, он бы так и написал, но нет, он выбрал это многозначное слово «любопытно», стало быть, еще не все так плохо, есть шанс, что все это оказалось плодом моей неуемной фантазии». О, как она желала, чтобы время шло быстрее, а не тянулось, как веревка! Был только один вопрос, только один. И он сводил ее с ума.
В воскресенье Катя проснулась в пять утра и не смогла заснуть, она пошла на кухню, стала греметь посудой, пить воду, чай. Ей было очень душно и хотелось есть. Памятуя о том, что она и так поправилась, девочка не стала искать в шкафу хлеб или печенье. Затем она ушла в гостиную и легла на диван, уставившись в планшет в полной темноте. Три часа спустя Юля проснулась и увидела дочь спящей в зале: планшет лежал на полу, а Катя спала на спине, открыв широко рот, правая рука ее неудобно свисала. Но главное, от чего у Юли неприятный осадок внутри всколыхнулся и наполнил кровь ядом, даже сквозь утренний полусон: у девочки вновь припухли верхние и нижние веки. Катя была не похожа на себя, столь неестественной стала форма глаз.
Юля не стала будить ее, вместо этого накрыла пледом и прошла на кухню, где под кружку кофе открыла рабочий компьютер и продолжила анализ предложений, чтобы найти лучшие. Ее работа всегда приводила Юлю в нервное, волнительное состояние, так захватывающе было то, чем она занималась. Более того, Юля знала, что по ее направлению у нее были широкие перспективы, нужно было лишь работать как можно больше и лучше. Но не теперь. Цифры и фотографии расплывались перед глазами, сливаясь с иероглифами. Все теряло смысл, потому что она была бессильна в главном.
Когда Катя наконец проснулась, она вновь пожаловалась матери на духоту. Юля опять удивилась: она не замечала ничего. Но она проветрила всю квартиру. Катя ушла в комнату и просидела там до обеда, придумывая наряды для своих кукол, а затем раскраивая старые мамины тряпки. В обед пришла в гости бабушка, мать Юли, Людмила Петровна. Она жила неподалеку и с самого рождения внучки помогала дочери, оставалась с ней, чтобы та могла сходить к врачу или встретиться с подругами. Отец Кати подключился к заботе о ребенке намного позже, ведь, как он любил повторять, он совершенно не представлял, как играть с девочкой, да и о чем с ней говорить. Дочь вышла из комнаты, чтобы встретить бабушку.
– Ой, а что это
