Мемуары - Франсуа Ларошфуко

Владычество кардинала Мазарини становилось нестерпимым: были общеизвестны его бесчестность, малодушие и уловки; он обременял провинции податями, а города - налогами и довел до отчаяния горожан Парижа прекращением выплат, производившихся магистратом. Парламент возмущался этими нарушениями установленного порядка: сначала он попытался положить им предел своими представлениями королеве и не выходя из границ почтительности, но готовился прибегнуть и к другим мерам, поскольку мягкие увещания ничего не дали. Кардинал обошел герцога Энгиенского должностью генерал-адмирала, освободившейся за смертью герцога Брезе, его шурина, павшего в битве; принц Конде выказал свое недовольство и удалился и Валери. {63} Г-жа де Лонгвиль, полным доиорием которой я тогда пользовался, стоя на страже интересов своей фамилии, возмущалась отношением кардинала Мазарини к герцогу Энгиенскому с горячностью, вызывавшей полное мое одобрение. Этими первыми проявлениями всеобщего недовольства Кардинал некоторое время пренебрегал: он рассчитывал на свои уловки и на свое везение и еще больше - на рабский дух нации. Он ненавидел Парламент, противившийся его указам своими принятыми на собраниях представлениями, и выжидал случая, чтобы его укротить. Тем временем, стремясь улестить герцога Энгиенского, он подавал ему всякого рода надежды. Он даже начал несколько больше считаться с частными лицами, и, хотя все так же препятствовал моему возвышению, я уже не всегда замечал в отношении себя его прежнюю непреклонность. Он неограниченно властвовал над волею королевы и Месье, и чем больше в покоях королевы возрастало его могущество, тем ненавистнее становилось оно во всем королевстве. Он неизменно злоупотреблял им в дни благоденствия и неизменно выказывал себя малодушным и трусливым при неудачах. Эти его недостатки вкупе с его бесчестностью и алчностью навлекли на него всеобщую ненависть и презрение и склонили все сословия королевства и большую часть двора желать перемен.

Герцог Энгиенский, которого я отныне вследствие смерти его отца {64} стану именовать принцем Конде, командовал фландрской армией и незадолго перед тем выиграл битву при Лансе. {65} Кардинал, окрыленный столь крупным успехом, задумал использовать его не столько против врагов государства, сколько против самого государства {66} и, вместо того чтобы извлечь выгоды из этой победы тут же во Фландрии, обратил все свои помыслы только на то, как бы отметить Парламенту. Он счел, что задуманный им акт произвола надлежит подкрепить присутствием короля и что блистательные успехи его оружия удержат народ и Парламент в повиновении и страхе. И вот, выбрав день, {67} когда все сословия собрались в Нотр-Дам, чтобы прослушать Те Deum, Кардинал, едва король с королевой вышли за двери собора, распорядился арестовать президента Бланмениля, {68} Брусселя и некоторых других, особенно рьяно противившихся его новым указам и чреватым общественными бедствиями распоряжениям. Но этот шаг не оправдал ожиданий Кардинала: народ взялся за оружие. Канцлер, {70} спасаясь от его ярости, укрылся в особняке де Люина; его искали по всему дому, чтобы растерзать в клочья, и маршал Ламейере ради его спасения поспешил туда с несколькими ротами королевских гвардейцев. Он и сам подвергся опасности. Улицы перегородили цепями; повсюду выросли баррикады; королю и королеве пришлось выдержать осаду в Палэ-Рояле, и они оказались вынужденными отпустить арестованных, выдачи которых потребовали посланцы Парламента. В разгар этих волнений коадъютор Парижский, {71} до той поры стоявший в стороне от государственных дел, но жаждавший к ним приобщиться, воспользовался этой возможностью предложить королеве свои услуги и, взяв на себя посредничество, способствовать усмирению мятежа, но к его рвению отнеслись явно неодобрительно, и, больше того, его усердие было осмеяно.

Я не был тогда в Париже, так как по приказанию королевы выехал в свое губернаторство. Мое присутствие там было и в самом деле необходимо для удержания Пуату в верности своему долгу: эта провинция начала волноваться, {72} и там уже были случаи ограбления королевских бюро. Перед моим отъездом мне несколько раз показалось, что Кардинал хочет меня задобрить и делает вид, будто домогается моей дружбы. Он знал, что королева неоднократно давала мне обещание предоставить моей фамилии такие же преимущества, какие даровались Роганам, Латремуям {73} и некоторым другим, и, поскольку более существенные милости казались мне совершенно недосягаемыми, я решил удовольствоваться хотя бы этой, о чем и сказал Кардиналу накануне отъезда. Он положительно заверил меня, xто в недалеком будущем я буду ею пожалован, а по возвращении сразу же получу - и притом первым из притязающих - жалованную грамоту на герцогский титул с тем, чтобы одновременно и моя жена получила право табурета. {74} В ожидании этого я отправился, как уже сказано, в Пуату и пресек в этой провинции беспорядки. Но там до меня дошла весть, что Кардинал вопреки своему слову даровал грамоты на герцогский титул ни больше ни меньше как шести знатным особам, так обо мне я не вспомнив. Естественное негодование, вызванное столь неслыханным обхождением, еще не успело во мне остыть, когда я был извещен г-жой де Лонгвиль, что, собравшись в Нуази, принц Конти, герцог Лонгвиль, коадъютор Парижский и наиболее влиятельные лица в Парламенте полностью составили и приняли план гражданской войны. Она сообщала мне и о том, что они рассчитывают привлечь также принца Конде и что, не зная моего отношения ко всему этому, она колеблется, какой образ действий избрать, и просит спешно прибыть в Париж, чтобы совместно принять решение, должна ли она торопить с осуществлением этого замысла или, напротив, препятствовать его скорейшему осуществлению. Эта новость утешила меня в моих неприятностях, и я понял, что наконец-то располагаю возможностью дать почувствовать королеве и кардиналу Мазарини, насколько полезнее было бы им пойти навстречу моим желаниям. Я обратился с просьбой об отпуске и с трудом его получил: мне его разрешили, поставив условием не жаловаться на обхождение и впредь не настаивать на удовлетворений своих притязаний. Я с легкостью на это пошел и прибыл в Париж, охваченный естественным раздражением. Здесь я увидел, что дела и вправду обстоят соответственно сообщениям г-жи де Лонгвиль, но вместе с тем увидел и меньше горячности, то ли потому, что первый порыв остыл, то ли потому, что несхожесть интересов и огромность замысла охладили тех, в ком он зародился. Кроме того, г-жа де Лонгвиль умышленно создавала всяческие помехи, дабы предоставить мне время прибыть в Париж и, осмотревшись, принять более зрелое и окончательное решение. Я это сделал без колебаний и ощутил немалое удовольствие от сознания, что, до какого бы положения ни довели меня черствость королевы и ненависть Кардинала, у меня все же остаются средства для отмщения им.

Принц Конти вступал в большой свет. Внешнее благообразие, в котором ему отказала природа, {75} он хотел возместить впечатлением, производимым его остроумием и образом мыслей. Он был слабохарактерен и легкомыслен, но всецело подчинялся г-же де Лонгвиль, которая возложила на меня заботу руководствовать им. Герцог де Лонгвиль был умен и опытен; он легко входил по враждебные двору партии и еще легче из них выходил; он был малодушен, нерешителен и недоверчив; долгое время управляя Нормандией, он полновластно распоряжался руанским парламентом, большею частью дворянства и несколькими крепостями этой провинции.

Коадъютор Парижский, связанный с ним родством и длительной дружбой, благодаря своему положению имел большой вес в народе и парижском парламенте, и все священники беспрекословно исполняли его приказания: при дворе у него были друзья и единомышленники, и он старался привлечь на свою сторону Нуармутье, {76} Лега, {77} кое-какие остатки клики Высокомерных и еще некоторых других лиц, стремившихся выдвинуться благодаря смуте. Он отличался проницательностью и остроумием, был общителен и бескорыстен, но часто скрывал от друзей свои мысли и умел изображать добродетели, которых у него не было. Он был горд и надменен. Пренебрежение, выказанное ему королевой и Кардиналом в ответ на его предложение взять на себя посредничество и способствовать пресечению беспорядков в День баррикад, {78} смертельно его уязвило. Парламент, задетый оскорблением, нанесенным ему, как он считал, в лице президента Бланмениля и Брусселя, после их освобождения, отказать в котором королева не решилась, осмелел еще больше. Самые влиятельные и чувствовавшие себя в опасности представители этого учреждения помышляли о том, как бы оберечься от злобы Кардинала и упредить его месть.

Таково было положение дел, каким я его застал, и все свои усилия я сосредоточил лишь на одном: преодолеть страхи и нерешительность принца Конти и герцога Лонгвиля, которым надлежало положить начало осуществлению этого столь великого замысла. Принц Конде изменил свои взгляды и действовал заодно с двором. Моя близость с принцем Конти и г-жой де Лонгвиль была ему неприятна, хотя он ничем мне этого не показывал. Ожесточение умов все нарастало, и кардинал Мазарини, сочтя, что оставаться в Париже ему больше небезопасно, решил, наконец, по уговору с Месье и Принцем обложить его правильною осадой, предварительно увезя короля в Сен-Жермен. Для исполнения этого дела требовались чрезвычайные меры: иначе последствия оказались бы слишком опасны и вредоносны для государства. Войск у короля было мало, но полагали, что их хватит на то, чтобы перерезать дороги и задушить голодом этот великий город. Рассчитывали, что его станут раздирать на части всевозможные партии и группировки и что, не имея вождей, регулярных войск и запасов продовольствия, он примет условия, какие пожелают ему навязать. В этой надежде король в сопровождении Месье, {79} королевы, герцога Орлеанского, Принца и принца Конти тайно в полночь, в крещенский сочельник 1649 года, покинул Париж и направился в Сен-Жермен. За ним последовал в величайшем беспорядке весь двор. Принцесса выразила желание увезти с собой и г-жу де Лонгвиль, которая должна была вскоре родить, но та, сославшись на вымышленное недомогание, осталась в Париже.