Александр Поляков Великаны сумрака - Неизвестно

Однажды Тихомиров заехал к Зборомирскому. В грязно­ватой комнате на виду валялся молот с перебитой ручкой, и пахло жареным мясом, но мясом не совсем обычным: сквозь синеватый чад резко пробивался сладковато-муторный дух грязной паленой шерсти, и еще чего-то, уж очень гадкого, гнездящегося в затхлых щелях и выгребных ямах. К горлу Левушки подкатилась тошнота. Но хозяин глядел молодцом, упруго ходил вокруг стола, словно готовясь совершить нечто знаменательное. Наконец, замер над тарелкой.

— Знаешь, Тихомиров, — проговорил он так, точно звал друга вступить в тайную организацию, — я давно задавался вопросом: а отчего не едят мышей? Я вчера поймал мышь, сжарил и съел. — Зборомирский расхохотался, точно поме­шанный, широко раскрыв губастый рот.

Левушка с отвращением посмотрел на его язык; ему показа­лось, что изо рта приятеля еще торчали хрящи вонючей твари.

— Нет, Тихомиров, — погрозил липким пальцем Зборо­мирский. — Не-е-ет! Читая Лассаля или нашего. Этого. Сопливого враля Флеровского революционером не станешь! «Азбука социальных наук» ему. Слыхал?

— Знаю. — зачем-то соврал еще не пришедший в себя Левушка

— А у меня другая азбука! Я с точностью понял одно, Ти­хомиров: бунт — это крайность, тут уж надобно кадык рас­пускать. Революция — это когда переступаешь через при­вычное. Ну и какой ты революционер, коли мышь съесть не можешь? То есть, переступить. Всякое большое дело с мало­го начинается. Такая азбука: поймай мышку да сжарь. Тог­да и о революции поговорим.

О революции Левушке говорить не хотелось. Особенно в этой смрадной комнате. Да и чего было говорить. Еще с гим­назии он знал несомненно: мир развивается революциями, и по-другому развиваться не может. Отрицать это — все равно, что отрицать вращение Земли вокруг Солнца. Нравится или нет, да куда денешься?

Но это в гимназии, а раньше? Да нет же, нет: в семье он был очень набожным мальчиком, молился со слезами, прося Бога на херувимской о своих детских нуждах, и искренне верил, что

Господь все устроит и разрешит. Отец говорил с ним о России, и он любил Россию — самую лучшую, самую большую страну на свете. Отец говорил о Государе, и Левушка любил Государя, всемогущего и всевысочайшего. Но почему, за что — он пони­мал смутно; отец об этом не говорил, монархизм Тихомирова- старшего был негромким, само собой разумеющимся, каким- то обыкновенным. Правда, на загородной прогулке, остановив­шись у раскидистого дуба-великана, отец мог спокойно бро­сить: вот, мол, чудесное дерево, дюжину повстанцев можно по­весить. При этом у него в добрых друзьях ходили поляки (были они и на прогулке), но когда речь заходила о целостности Им­перии, которую все эти подпольные варшавские жонды хотели разрушить, отец становился неумолимым и жестким.

Но то, что Левушка узнал в гимназии — было необыкно­венным. Демократ Герцен выглядел необыкновеннее консер­ватора Каткова. Задиристый Писарев поражал энергически­ми взрывами своих статей. (О чем они — это уж десятое дело!). Поразительно: Левушка читал их в «Русском слове», которое нашел в шкафах родного дяди Андрея Петровича Савицкого, монархиста, боготворившего Каткова. Потом в руки попали переводы Минье, Карлейли, Гарнье-Пажеса. И свои — Доб­ролюбов, Чернышевский... Голова пошла кругом. К тому же и историки (милейшие, образованные люди) учили: республи­ка — это прогресс, монархия — разумеется, реакция.

Так кто же прав, Циммерман с его «Миром до сотворения человека» или ветхозаветный Моисей? Бог или. Или кер­ченский нигилист Караяни? Правда, вскоре этот ниспровер­гатель изрядно подмочил свою репутацию: обворовал не то казначейство, не то кассу и скрылся с фальшивым паспор­том за границу.

Но почему после выстрела Каракозова плакал только один седенький учитель Рещиков? Возможно, лишь он просил у Бога прощения за то, что русский человек хотел убить рус­ского Государя. Старик каялся в то время, как вокруг служи­ли благодарственные молебны. Левушка чувствовал: что-то здесь не так — в день траура благодарить Бога. А это траур — учитель знал: православный по рождению юноша стреляет в Помазанника. Что-то случилось с Россией. Какая-то страш­ная болезнь вползала в ее имперское сердце. Потому что в семье скромного керченского чиновника Феоктистова рас­суждали за вечерним чаем:

— Вот не вышло у Каракозова, так все его и ругают.

— А вышло бы вдруг, то и благодарили бы.

И Левушка удивился, но не возмутился; душа замерла, словно в парке на качелях: интересно-то как! Потом посмеи­вались над костромским картузником Комиссаровым: буд­то бы он спьяна толкнул руку цареубийцы, тот и дал маху. А еще позже — над потомственным дворянством, которое по­жаловали мещанину за спасение Государя.

Старого учителя Рещикова Тигрыч вспомнил через много лет в Париже, когда доктор ставил мушки умирающему от менингита Сашеньке, сыну. Был апрель 1886-го. Ночной ве­тер, завывая в каминной трубе, насквозь продувал безлюд­ную rue Daru. «Мы должны сделать все, пока он жив.» — говорил врач, и Тихомиров, нелепо тряся головой, соглашал­ся: «Мы должны сделать все. Все, я больше не могу!»

За тонкой стеной рыдала жена. После мушек и компресса мальчик затих, уснул. Тигрыч поправил сбитое одеяло и по­чти упал на стул; отупело уставился в темный угол полупус­той комнаты. Мрак багрово дрогнул, заклубился, почему-то превращаясь в сухонького керченского учителя Рещикова, чью легкую фигурку, должно быть, занес сюда волглый па­рижский ветер. Тигрыч прикрыл глаза, чтобы лучше рассмот­реть Николая Ивановича. А тот молчал. И только слезы ка­пали на золотые пуговицы его вицмундира. Одна слезинка, сияя все ярче, вдруг сорвалась и полетела к лицу Тихомиро­ва. Он испугался, очнулся.

Француз-врач стоял в дверях, терпеливо ожидая гонорара.

Глава шестая

Москва, Москва. Он мало что запомнил, пока они с бра­том Володей неслись с вокзала на Спиридоновку. Разве что огненный куст боярышника за чьим-то забором да московс­кий выговор извозчика: «Перьвый. Перьвый поворот, ба­рин!»

Устроился на Стрелке у кухмистера Моисея Ивановича Ульянова. Комната с зеленоватым, как дома, абажуром, уют­ная и светлая. Радовало и то, что за умеренную приплату можно было столоваться прямо у хозяина. Постояльцев все больше потчевали гурьевскими кашами и солянками, но по воскресеньям кухарка готовила щи с головизной, котлеты с куриной кнелью и грибами, подавали и соусы с эстрагоном, а на сладкое — мусс клюквенный с мороженым.

В университете Левушка набросился на учебу — с интере­сом, даже с пылом. Не пропускал ни одной лекции, на прак­тических занятиях смело резал трупы, пытался делать пре­параты, хотя это и не позволялось студентам-первокурсни- кам. Все тот же Зборомирский свел его со сторожем мертвец­кой, который за полтинник продал Тихомирову тельце ре­бенка, и теперь вечерами он был занят: кромсал трупик, до­бирался до мускулов, отгоняя брезгливо-пугливые мыслиш­ки, укрепляя дух базаровским — работать неутомимо, пови­новаться непосредственному влечению, действовать по вер­ному расчету.

Самостоятельно заспиртовав ладошку безродного младен­ца в какой-то научной банке, Левушка показал ее сокурсни­кам и тут же почувствовал сладкое бремя известности; о нем заговорили, показывали друг другу, даже старшие студенты на равных пожимали ему руку, зазывая в свои компании с настоящими модистками. От этого сладко ныло под ложеч­кой.

На одной из лекций профессор Зернов заметил, что между весом человеческого мозга и умственными способностями нет пропорциональной зависимости.

— Что скажете, Тихомиров? — спросил сидевший рядом Николай Морозов.

— Думаю, Зернов говорит тенденциозно.— важно произ­нес Левушка. — Немецкий зоолог Карл Фогт.

— Именно! — жарко прошептал Морозов. — Здоровый материализм Фогта легко опровергает это утверждение.

Они сошлись на том, что профессор Зернов заурядный ре­акционер. И перестали посещать его лекции.

Хозяин Моисей Иванович был человеком строгим: поря­док чтил. Когда что не так, он и полицию мог позвать. Напри­мер, к соседу и однокашнику Левушки студенту Шульге, ис­тинному геркулесу и забияке, чей прадед, говорили, выкрал из султанского гарема первую красавицу. Шульга мог выпить за один присест двадцать бутылок пива, да и водки — сколько поставят. В минувшую субботу, похоже, этот медвежеватый потомок запорожца принял на широкую грудь не то пива пе­ребродившего, не то злого черкизовского горлодера, посколь­ку явился на Стрелку пьян-распьян, полночи плясал в комна­те камаринскую, лужено выкрикивая: «Мамзель, пообожди­те, куда вы так спешите? Вы, может быть, хотите.», а полночи отбивался от полиции, которую вызвал разгневанный хозяин. Тот был неумолим — выгнал Шульгу вон.

Но совершенно другим делался Моисей Иванович, когда к нему приезжал сын Костик, студент Петровской академии, важный малый в синих очках, смазных сапогах и котомкой за костистыми плечами; из котомки всегда торчали грязно­зеленые перья лука и потертые корешки книг. Костик появ­лялся всегда неожиданно, появлялся не один — в компании таких же нечесаных юношей. Гости вели себя вполне по-хо­зяйски — топали по комнатам в обуви, картузы и шляпы кидали куда попало, оглушительно хохотали, переговарива­лись резко и громко. Моисей Иванович делал брови строгой «птичкой», и буфетчик сам, хотя и без желания, тащил в залу самовар, ворча под стариковское шарканье подошв: «Энти. Глисты-неглисты пожаловали. Обереги, Царица небесная!» Нигилисты, стало быть.