Яйцо Чингисхана или Вася-василиск - Александр Тюрин

Собственно, Василий едва выудил даже эту информацию. Умай была мало разговорчивой. Родилась она в семье первобытных охотников, которые вдруг стали советскими звероводами. Поскольку к братьям меньшим, то есть хакасам, особые требования, в отличие от русских крестьян, не предъявлялись, то и сохранилось благополучно камланье в ее роду. Разве что проделывалось оно втихаря. (В отличие от опиума для народа, то бишь религии, шаманизм считался проявлением стихийного материализма).

Первые несколько дней скитание по стране духов вызывало у Василия активную неприязнь. Собственно, и согласился он на это дело, потому что деваться было некуда — не возвращаться же домой, к семье, с гнусной ящеркой внутри, с окончательным признанием того, что жизнь пошла прахом, коту под яйца. Бомжевать по вокзалам — вот какая единственная альтернатива ему виделась.

Вначале он забивал тоскливые мысли, пытливо наблюдая за Умай и размышляя по ее поводу. Бимоны Василия и в самом деле фиксировали, что к колдунье по каналам, проложенным ниоткуда, подплывали хвостатые пятна с повышенной температурой. Иногда он как будто воспринимал их голоса, хотя и не мог перевести речи духов на русский язык. Он даже чувствовал их запахи, слабые, но острые — чем-то напоминающие аромат сыра рокфор. Возможно это были демоны эе, которых Умай упомянула пару раз. Иногда к ней привязывались холодные косматые кляксы, разраставшиеся из неприметной точки. То, наверное, хладнокровно вампирили зловредные елы и еки. Иногда теплые языки словно облизывали весь лес и неторопливо тянулись к причитающей Умай — таков был, скорее всего, крутой тагэзи.

Пребывание в густом лесу, где не было и нет социализма, капитализма, даже феодализма, технократии и охлократии, где творение остановилось на пятом дне, помаленьку сняло у Василия ужас перед инфекционной структурой, засевшей в нем. Да и экстраморфин, который он пару раз заглатывал тайком, тоже ласкал психику.

Вокруг никто ни о чем не переживал, сознание тут еще дремало в природных зародышах, для леса все было правильно, все хорошо — но, само собой, пока не явились мужики с бензопилами. Ни у кого в этой чащобе не имелось ни малейшего повода страдать, обвинять и жаловаться в высшие инстанции. Соответственно, и взбаламученный ум-разум Василия угомонился. Сам он стал как зверь, внутри которого сидел с неясными намерениями еще один звереныш.

Впрочем, не все просто было с озверением Василия. Ему казалось порой, что он не бредет по зыбкой мшине вслед за Умай, чавкая сапогами, а тащится как ящер на панцирном брюхе по оранжевой грязи под лиловым небом, переставляя шесть расширяющихся книзу лап.

Там, в глубине созревают мощные горячие потоки, которые готовы вспучить поверхность здоровенным холмом, а потом подняться ввысь огромным желтым фонтаном, окруженным сеткой из разрядов. А еще ему хочется запустить челюсти в спину Умай и сделать из нее кормушку для родных, дорогих и близких личинок-лярв.

Василий не знал, подозревает ли шулма о его желаниях; во всяком случае она не подавала виду, пока он преодолевал свои «оранжевые» мысли.

А он боролся с ящерным мышлением с помощью возвышенных теологических дум. Он понимал, что религиозная отсталость Умай не вызывает в нем отвращения, хотя лично себя не мог упрекнуть в идолопоклонстве. Он считал себя монотеистом, который так погряз в общем обмене веществ и прочей суете, что о нем несколько подзабыл Господь Бог. Его личная вера включала такой важный пункт: едва он совершит нечто необычайное, выделится из общей массы человеческого вещества, как Око Небесное заметит его и возвысит. Сейчас Василий частенько чувствовал ширму, которая отделяет его от неизъяснимых глубин космоса, где могло существовать всякое, и в общем радовался, что она стоит. А с бездной пусть общается Умай — пока эта ширма не рухнет и для него тоже.

Впрочем, шулме все давалось не слишком тяжело. Она видимо не претендовала на спасение своей души, рассчитывая после смерти превратиться в какую-нибудь белку или куст орешника. Ее сильное, но неяркое сознание вливалось в ту глубину, которая прикрывалось лесом, чтобы в конце концов раствориться в ней. Этот процесс, видимо, казался Умай достаточно приятным и безболезненным, так что она не особенно даже испугалась, когда провалилась в очередную западно-сибирскую трясину. Очевидно в том ей поспособствовал какой-то лесной чертенок, чей злорадный писк Василий сумел уловить.

— Василий, — первый раз обратилась она к нему по имени, — что-то тянет меня, пособи.

Рютин выглянул из-за скособоченной ивы и заметил только голову Умай, торчащую из зеленоватой тины. Все, что он видел сейчас, казалось лишенным объема, просто нарисованным на какой-то зыбкой и тонкой поверхности. И Умай была нарисованной, и трясина тоже. И тут же он ощутил, что за этим рисунком скрывается что-то иное, настоящее пространство и настоящая колдунья, которая и в самом деле попалась в ловушку.

Ему первым делом захотелось не помогать, а оторвать эту голову, чтобы потом подруга отложила в получившийся мясной кокон свое яйцо, набухающее лярвами. Интересно, как она выглядит, эта подруга?

Он втянул воздух и прислушался. На свое удивление он заметил, что почти не чувствует флюидов страха Умай, и это несколько охладило его охотничий пыл. А потом он взял себя в руки. В человеческие руки.

Он сломал верхушку у ивы и протянул ее ведьме. Та сумела выпростать руку из грязи и уцепиться. Но борьба с трясиной закончилась только пять минут спустя. Шулма была женщиной довольно солидной комплекции, кроме того, несколько раз ему хотелось, чтобы она ушла с головушкой вниз и перестала им руководить.

Когда Умай выбралась наконец, — а это было похоже на то, что распахнулась дверь, ведущая наружу, — малоаппетитная женщина представляла собой что-то вроде большого комка грязи.

— Собери-ка хворосту, — распорядилась она.

Тут зверь-в-Рютине заставил его пожалеть, что он вытащил ведьму — не успела жизнь кое-как спасти, а уже распоряжается.

Когда он вернулся с полной охапкой, шулма сидела в одном только оренбургском пуховом платке, который доселе приходилось ему таскать в своем вещевом мешке.

Хотя хворост был сырой, огонь на удивление занялся быстро и весело.

— Давай-ка водкой разотрем, — из вежливости предложил Василий.

На удивление, ведьма быстро согласилась.

Кожа у шулмы оказалась гладкая, конечно же, маслянистая, как будто даже лакированная немного. Когда его рука продвинулась от плечей пониже, он неожиданно почувствовал натяжение своих трусов.

«Неужели ты позарился на эту медведицу? Это будет называться скотоложество.»— предупредил он сам себя.

Однако медведистость Умай сейчас не казалась отрицательным свойством. Сейчас она сидела, по-женски точно прикрыв платком свои мясистые бока, но почти открыв тугие дыни грудей и налитые половинки зада.

Василий увидел в шулме определенную соразмерность, верную подобранность округлых деталей и даже определенное изящество в подбородке, ушах, щиколотках.

А зверю-в-Рютине была симпатична и мясистость, и маслянистость…

Ладонь Василия двинулась от круглых коленей дальше, вглубь. Рука скользила как змея, туда, откуда разносилось пение ведьминского естества. Ее пальцы ухватились за «ствол молодого бойца» и попытались сбить прицел. Но те красные каналы, которые бороздили его тело, сейчас уходили дальше, пронзая пространство и любую плоть. Ящер, который гнездился в Рютине, неумолимо надвинулся на бедную ведьму, разложил ее вдоль мягкого пружинящего грунта и внедрился внутрь. Василий сам с удивлением наблюдал, что вытворяет находящийся в нем зверь с бедной женщиной. Сейчас он отчетливо ощущал напряжение и раскручивание сидящей в нем чужеродной структуры. В том числе и того канала, что тянулся прямо через член. Ящер явно пытался замучить Умай, получая именно от этого удовольствие и энергетическое подкрепление. И кстати, не только ящер, но и соединенный с ним цветок из семнадцати Пузырей.

Зверь хотел как будто проткнуть ведьму и узнать, что там, за ней. Но не тут то было. Она быстро взяла себя под контроль. Василий почувствовал, что ладонь шулмы, оказавшаяся у него на спине, как бы ухватила его за крестец. В этот момент ящер-в-нем хотел впиться ей в глотку, но она успела рвануть какой-то корень.

Корень этот относился к чужеродной структуре, но все равно стало очень больно. Василий, не успев огорчиться, увидел над собой стебель, уходящий в небо. Он мигом поднялся по нему вплоть до самого цветка, состоящего из семнадцати разнокалиберных Пузырей.

И тотчас из-за сильного натяжения одна за другой стали рваться волокна и канальцы стебля. Он ощущал постоянное падение, и страшное головокружение, и тошноту. И одновременно что-то отчаянно сопротивлялось внутри Василия, доставляя все большую боль, которая не имела никакой привязки к телу, но вонзалась в центры ощущений. Из-за этого он закручинился, завыл, застонал, а взгляд его потемнел.