Петербург - Андрей Белый

А кругом зашепталось:

- "Поскорее..."

И потом опять сзади:

- "Пора же..."

И пропавши за перекрестком, напало из нового перекрестка:

- "Пора... право..."

Незнакомец услышал не "право", а "прово-"; и докончил сам:

- "Прово-кация?!"

Провокация загуляла по Невскому. Провокация изменила смысл всех слышанных слов: провокацией наделила она невинное право; а "обл... ейка" она превратила в черт знает что:

- "В Абл..."

И незнакомец подумал:

- "В Аблеухова".

Просто он от себя присоединил предлог ве, ер: присоединением буквы ве и твердого знака изменился невинный словесный обрывок в обрывок ужасного содержания; и что главное: присоединил предлог незнакомец.

Провокация, стало быть, в нем сидела самом; а он от нее убегал: убегал - от себя. Он был своей собственной тенью.

О, русские люди, русские люди!

Толпы зыбких теней не пускайте вы с острова: вкрадчиво тени те проникают в телесное обиталище ваше; проникают отсюда они в закоулки души: вы становитесь тенями клубообразно летящих туманов: те туманы летят искони из-за края земного: из свинцовых пространств волнами кипящего Балта; в туман искони там уставились громовые отверстия пушек.

В двенадцать часов, по традиции, глухой пушечный выстрел торжественно огласил Санкт-Петербург, столицу Российской Империи: все туманы разорвались и все тени рассеялись.

Лишь тень моя - неуловимый молодой человек - не сотрясся и не расплылся от выстрела, беспрепятственно совершая свой пробег до Невы. Вдруг чуткое ухо моего незнакомца услышало за спиною восторженный шепот:

- "Неуловимый!.."

- "Смотрите - Неуловимый!.."

- "Какая смелость!.."

И когда, уличенный, повернулся он своим островным лицом, то увидел в упор на себя устремленные глазки двух бедно одетых курсисточек...

ДА ВЫ ПОМОЛЧИТЕ!..

- "Быбы... быбы..."

Так громыхал мужчина за столиком: мужчина громадных размеров; кусок желтой семги он запихивал в рот и, давясь, выкрикивал непонятности. Кажется он выкрикивал:

"Вы-бы..."

Но слышалось:

- "Бы-бы..."

И компания тощих пиджачников начинала визжать:

- "А-ахха-ха, аха-ха!.."

Петербургская улица осенью проницает весь организм: леденит костный мозг и щекочет дрогнувший позвоночник; но как скоро с нее попадешь ты в теплое помещение, петербургская улица в жилах течет лихорадкой. Этой улицы свойство испытывал сейчас незнакомец, войдя в грязненькую переднюю, набитую туго: черными, синими, серыми, желтыми польтами, залихватскими, вислоухими, кургузыми шапками и всевозможной калошей. Обдавала теплая сырость; в воздухе повисал белеющий пар: пар блинного запаха.

Получив обжигающий ладонь номерок от верхнего платья, разночинец с парою усиков наконец вошел в зал...

- "А-а-а..."

Оглушили его сперва голоса.

- "Ра-аа-ков... ааа... ах-ха-ха..."

- "Видите, видите, видите..."

- "Не говорите..."

- "Ме-емме..."

- "И водки..."

- "Да помилуйте... да подите... Да как бы не так..."

Все то бросилось ему в лоб; за спиною же, с Невского, за ним вдогонку бежало:

- "Пора... право..."

- "Что право?"

- "Кация - акация - кассация..."

- "Бл..."

- "И водки..." . .

Ресторанное помещение состояло из грязненькой комнатки; пол натирался мастикою; стены были расписаны рукой маляра, изображая там обломки шведской флотилии, с высоты которых в пространство рукой указывал Петр; и летели оттуда пространства синькою белогривых валов; в голове незнакомца же полетела карета, окруженная роем...

- "Пора..."

- "Собираются бросить..."

- "В Абл..."

- "Прав..."

Ах, праздные мысли!..

На стене красовался зеленый кудреватый шпинат, рисовавший зигзагами плезиры петергофской натуры 17 с пространствами, облаками и с сахарным куличом в виде стильного павильончика.

- "Вам с пикончиком?"18

Одутловатый хозяин из-за водочной стоечки обращался к нашему незнакомцу.

- "Нет, без пикону мне".

А сам думал: почему был испуганный взгляд - за каретным стеклом: выпучились, окаменели и потом закрылись глаза; мертвая, бритая голова прокачалась и скрылась; из руки - черной замшевой - его по спине не огрел и злой бич циркуляра; черная замшевая рука протряслась там безвластно; была она не рука, а... ручоночка...

Он глядел: на прилавке сохла закуска, прокисали все какие-то вялые листики под стеклянными колпаками с грудою третьеводнишних перепрелых котлеток.

- "Еще рюмку..."

Там вдали посиживал праздно потеющий муж с преогромною кучерской бородою, в синей куртке, в смазных сапогах поверх серых солдатского цвета штанов. Праздно потеющий муж опрокидывал рюмочки; праздно потеющий муж подзывал вихрастого полового:

- "Чего извоетс?.."

- "Чаво бы нибудь..."

- "Дыньки-с?"

- "К шуту: мыло с сахаром твоя дынька..."

- "Бананчика-с?"

- "Неприличнава сорта фрухт..."

- "Астраханского винограду-с?"

Трижды мой незнакомец проглотил терпкий бесцветно блистающий яд, которого действие напоминает действие улицы: пищевод и желудок лижут сухим языком его мстительные огни, а сознание, отделяясь от тела, будто ручка машинного рычага, начинает вертеться вокруг всего организма, просветляясь невероятно... на один только миг.

И сознание незнакомца на миг прояснилось: и он вспомнил: безработные голодали там; безработные там просили его; и он обещал им; и взял от них да? Где узелочек? Вот он, вот - рядом, тут... Взял от них узелочек.

В самом деле: та невская встреча повышибла память.

- "Арбузика-с?"

- "К шуту арбузик: только хруст на зубах; а во рту - хоть бы что..."

- "Ну так водочки..."

Но бородатый мужчина вдруг выпалил:

- "Мне вот чего: раков..."

Незнакомец с черными усиками уселся за столик, поджидать ту особу, которая...

- "Не желаете ль рюмочку?"

Праздно потеющий бородач весело подмигнул.

- "Благодарствуйте..."

- "Отчего же-с?"

- "Да пил я..."

- "Выпили бы и еще: в маем кумпанействе..."

Незнакомец мой что-то сообразил: подозрительно поглядел он на бородача, ухватился за мокренький узелочек, ухватился за оборванный листик (для газетного чтения); и им, будто бы невзначай, прикрыл узелочек.

- "Тульские будете?"

Незнакомец с неудовольствием оторвался от мысли и сказал с достаточной грубостью - сказал фистулою:

- "И вовсе не тульский..."

- "Аткелева ж?..."

- "Вам зачем?"

- "Так..."

- "Ну: из Москвы..."

И плечами пожавши, сердито он отвернулся.

И он думал: нет, он не думал - думы думались сами, расширяясь и открывая картину: брезенты, канаты, селедки; и набитые чем-то кули: неизмеримость кулей; меж кулями в черную кожу одетый рабочий синеватой рукой себе на спину взваливал куль, выделяясь отчетливо на тумане, на летящих водных поверхностях; и куль глухо упал: со спины в нагруженную балками барку; за кулем - куль; рабочий же (знакомый рабочий) стоял над кулями и вытаскивал трубочку с пренелепо на ветре плясавшим одежды крылом.

- "По камерческой части?"

(Ах ты, Господи!)

- "Нет: просто - так..."

И сам сказал себе:

- "Сыщик..."

- "Вот оно: а мы - в кучерах..."

- "Шурин та мой у Кистинтина Кистинтиновича

кучером..."

- "Ну и что ж?"

- "Да что ж: ничаво - здесь сваи..."

Ясное дело, что - сыщик: поскорее бы приходила особа.

Бородач между тем горемычно задумался над тарелкою несъеденных раков, крестя рот и протяжно зевая:

- "О, Господи, Господи!.."

О чем были думы? Васильевские? Кули и рабочий? Да - конечно: жизнь дорожает, рабочему нечего есть.

Почему? Потому что: черным мостом туда вонзается Петербург; мостом и проспектными стрелами, - чтоб под кучами каменных гробов задавить бедноту; Петербург ненавидит он; над полками проклятыми зданий, восстающими с того берега из волны облаков, - кто-то маленький воспарял из хаоса и плавал там черною точкою: все визжало оттуда и плакало:

- "Острова раздавить!.."

Он теперь только понял, что было на Невском Проспекте, чье зеленое ухо на него поглядело в расстоянии четырех вершков - за каретным стеклом; маленький там дрожащий смертёныш тою самою был летучею мышью, которая, воспаря, - мучительно, грозно и холодно, угрожала, визжала...

Вдруг -...

Но о вдруг мы - впоследствии.

ПИСЬМЕННЫЙ СТОЛ ТАМ СТОЯЛ

Аполлон Аполлонович прицеливался к текущему деловому дню; во мгновение ока отчетливо пред ним восставали: доклады вчерашнего дня; отчетливо у себя на столе он представил сложенные бумаги, порядок их и на этих бумагах им сделанные пометки, форму букв тех пометок, карандаш, которым с небрежностью на поля наносились: синее "дать ходъ"с хвостиком твердого знака, красное "справка" с росчерком на "а".

В краткий миг от департаментской лестницы до дверей кабинета Аполлон Аполлонович волею перемещал центр сознанья; всякая мозговая игра отступала на край поля зрения, как вон те белесоватые разводы на белом фоне обой: кучечка из параллельно положенных дел перемещалась в центр того поля, как вот только что в центр этот упадавший портрет.