Миссия Русской эмиграции - Михаил Назаров

Но вместе с отрицанием военного вмешательства левый фланг отрицал и политическое. Позиция тогдашних «эволюционистов» объяснялась не столько патриотизмом, и даже не столько политической наивностью, сколько прагматической стратегией: левое крыло, сознавая свою немногочисленность, боялось, что свержение коммунистов внешней интервенцией в тех условиях приведет в России к победе правых – что выглядело для них еще менее желательным.

Так, Римша подчеркивает, что в крымский период именно «страх перед победой Врангеля заставлял левых демократов энергично выступать против военной интервенции»[70]. Фолькман отмечает эти страхи и в дальнейшем: «С 1921 г. левые кадеты видели свою главную задачу в предотвращении захвата власти в России монархистами, а не в активной борьбе против большевизма», надеясь, что «упрочение внутриполитических позиций большевиков привело бы к постепенной демократизации, в ходе которой стало бы возможным возвращение на родину»[71]. (Поэтому и откололись правые кадеты во главе с В.Д. Набоковым, для которых борьба против большевиков была важнее, чем борьба против монархистов.)

Стоявшие же на крайнем левом фланге меньшевики до тех пор в основном сотрудничали в России с большевиками; их эмигрантская деятельность начинается с ноября 1920 г., когда выехавшие Мартов и Абрамович опубликовали в первом же номере «Социалистического вестника» призыв «ко всем честным демократам міра»: продолжать всемірную борьбу международного пролетариата, протестовать против любой (скрытой или явной) антибольшевистской интервенции или блокады, бороться «за немедленное признание советской власти»[72]. В этом они сошлись с левыми эсерами, и под их влиянием западная социал-демократия признала власть большевиков. (Где здесь провести границу между «оппозицией» и большевистской «пятой колонной» - особый вопрос, весьма занимавший тогда эмиграцию...)

В те годы именно позиция левого фланга находила отклик в правительствах Запада и особенно в финансово-промышленных кругах, которые были заинтересованы в торговле с Советским Союзом. Все описанные эмигрантские съезды и расколы проходили в тени важных международных конгрессов 1922 г. в Каннах, Генуе, Гааге, Лозанне, которые привели вскоре к дипломатическому признанию большевиков большинством западноевропейских стран (Германия – 1922, Италия – 1923, Англия и Франция – 1924)...

Правые же и центр, как, например. П.Б. Струве в 1925 г., не верили в нэп и эволюцию большевиков: «Смысл развивающихся в России событий заключается именно в том, что коммунистическая партия, властвующая над Россией, оставаясь сама собой, допускает иногда уступки, чтобы этой ценой сохранить себя в неприкосновенности во главе России». Еще в 1927 г. Струве предвидел, что невозможность завершения нэпа «диктуется вовсе не верностью этой власти идеалам коммунизма, а совершенно ясным осознанием полицейски-технической опасности для коммунистической власти широкого развития экономической жизни»[73]...

Но не будем вдаваться в тогдашнюю политическую полемику: после прошедших 70 лет многое и так очевидно. Тем более что нам еще предстоит рассмотреть времена, когда те же вопросы эмиграция должна была решать в более обостренной форме. Отметим другое: после краха в период Февральской революции, после молчаливых, со свернутыми монархическими знаменами, боев гражданской войны, попав в демократический мір – правый фланг эмиграции обнаружил быструю тенденцию к усилению своего влияния, но в новом виде.

Говоря об этом, Римша пишет о правых: «Возможно, как раз они более всего и быстрее всего вынесли уроки из изменившегося положения вещей. Во всяком случае, следует отметить их заслугу, что они первыми пошли действительно новыми путями... Консервативная мысль (признание положительных ценностей в прошлом), но не реакционная (что означало бы приверженность только к прошлому) по окончании гражданской войны начинает усиливаться и оказывать заметное притягательное воздействие на широкие круги либерализма», «притягивая к себе даже некоторых социалистов»[74]. Это было заметно уже в съезде «Национального объединения» в 1921 г.; с еще большей силой это проявилось в 1926 г. в Зарубежном Съезде, тесно связанном с газетой «Возрождение».

«Возрождение» (из-за большого тиража) часто называют «рупором правой эмиграции», противоположным леволиберальному. Однако правым «Возрождение» выглядит только в политическом спектре отношения к советской власти, которую оно безоговорочно отрицало. В міровоззренческой же области в 1920-е годы оно скорее занимало правоцентристскую позицию.

Его первый редактор П.Б. Струве считал, что между названными им левыми и правыми, «доктринерами», «количественно ничтожными, находится остальная огромная масса русских эмигрантов, людей умеренных; одни из них, быть может, и за монархию, другие – быть может, и за республику, но всех их объединяет то, что они патриоты... без какой-либо узкой политической доктрины. Ядро этой большой массы людей составлял Зарубежный съезд, провозгласивший Вождем национального движения вел. кн. Николая Николаевича»[75].

Этот съезд, проведенный с 4 по 11 апреля 1926 г. в парижском отеле «Мажестик» под председательством Струве, был значительным событием в истории эмиграции. Он был обусловлен происшедшими в ней психологическими сдвигами: вопреки ожиданиям, большевистский режим не рухнул, а стабилизировался и получил дипломатическое признание западных стран, которые вовсе не были заинтересованы в поддержке планов белых генералов. После введения нэпа левый эмигрантский фланг ждал эволюции большевиков, на правом фланге возникли попытки национального оправдания революции (сменовеховство) – и то и другое породило «возвращенчество». В этих условиях русская эмиграция должна была задуматься о смысле своего затянувшегося пребывания за пределами отечества.

Организаторы съезда стремились создать центр на разросшемся правом фланге: созвать своего рода эмигрантский Земский Собор и на надпартийной основе объединить эмиграцию вокруг вождя – великого князя Николая Николаевича (1856-1929). Его фигура казалась удобна и причастностью к династии Романовых (дядя Николая II), и популярностью в среде военных – он был Верховным главнокомандующим русской армии. При этом организаторы съезда подчеркивали, что выдвигают его «не как претендента на престол, а как символ национальной России». Но для фланга Милюкова-Керенского уже это было слишком «реакционным» и они отказались от участия. С другого фланга не участвовала (не была приглашена) группа вел. кн. Кирилла Владиміровича, который к тому времени провозгласил себя Императором в изгнании.

На съезд прибыло около 450 представителей от 200 русских организаций из 26 стран; в том числе и представители правых кругов, близких по духу к упомянутым Струве «доктринерам»: члены Высшего Монархического Совета во главе с Н.Е. Марковым; митр. Антоний – глава Зарубежной Церкви. Съезд приветствовали военачальники – генералы Кутепов, Миллер, Деникин. (Вел. кн. Николай Николаевич и ген. Врангель не присутствовали на съезде, они стояли как бы над ним: чтобы подчеркнуть надпартийность позиций главы эмиграции и армии, независимую от возможных дискуссий по спорным вопросам.)

            Нравственной заслугой съезда стало признание, что «России нужно возрождение, а не реставрация. Возрождение всеобъемлющее, проникнутое идеями нации и отечества, свободы и собственности и в то же время свободное от духа и духов корысти и мести»[76] - как говорил П.Б. Струве. Это означало, в частности: не осуждать в будущем тех, кто сегодня служит в Красной армии и на советской службе, а предложить им совместно восстанавливать страну; не отнимать у крестьян землю, захваченную ими в годы революции (предложение вел. кн. Николая Николаевича, единогласно принятое); признать независимость государств, образовавшихся за пределами СССР на территории бывшей Российской империи; внутри же России всем ее народностям обезпечить «свободное правовое развитие их культурных и религиозных особенностей».

Если в первые годы эмигрантские партийные съезды нередко претендовали быть единственными представителями России (группы членов Учредительного собрания, Государственной думы, Совета послов и т.д.), то здесь едва ли не впервые появился новый элемент: эмиграция почувствовала, что она – свободная часть России, но без несвободной России ее существование лишено смысла.

Выразив единство с «порабощенным народом России», съезд, однако, не счел возможным навязывать из-за границы ее будущий строй: «...не предрешению ее будущих судеб должны быть отданы наши помыслы, а одному и общему стремлению восстановить в России законность и порядок»[77] – утверждал вел. кн. Николай Николаевич. То есть нравственный облик съезда был прямо противоположен тому, что о нем писала советская печать («реакционные потуги реставрации», «возврат имений, привилегий» и т.п.). В обращении съезда «К Русскому народу» сказано: