Прошедшие войны - Канта Ибрагимов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Последние слова незнакомого мужчины облегчили страдания Кесит. Никогда никто прилюдно не оказывал столько чести и внимания ни ей, ни ее матери. Слезы навернулись на ее глаза от всего сказанного, с благодарностью на лице она вышла в круг. Заиграла гармонь, ударили барабаны. Несмотря на свои годы, Исса довольно легко выполнил пару пируэтов джигитовки и, вознеся по-орлиному руки, понесся по кругу, ведя перед собой Кесирт. Исса танцевал умело, неторопливо, давая волю танца и себе и девушке. Вот они подошли к столу инарла, вместе закружились в такт барабанной дроби, затем отдали уважение музыкантам, и наконец Исса повел красавицу к мужскому ряду. Грациозно и плавно, как лебедь, поплыла Кесирт вдоль мужского ряда. Дружно и громко захлопала молодежь, вслух высказывая свое восхищение ее танцем, ее движениями и ее обаянию. Только Шарпудин стоял, скрестив на груди руки; на его мрачном лице застыла злоба. Он стоял во втором ряду, и когда Кесирт поравнялся с ним, снова выкрикнул гадость. Танец продолжался. Исса ловко увел девушку в центр, провел ее вдоль девичьего ряда и вновь двинулся по направлению к мужчинам. Он начал яростную джигитовку, в такт ему в вихре закружилась на месте Кесирт, и в это время Шарпудин громко выкрикнул: «Ховзе жеро»[31].
Многие эту реплику слышали, но никто никак не среагировал, и только по телу Кесирт током прошибла нервная дрожь. Она неожиданно для всех остановилась в центре круга. Исса еще машинально гарцевал, играла музыка, стоял азартный гул.
— Слушайте, люди, — вдруг крикнула Кесирт, встав в вызывающую позу, подбоченясь руками.
Мгновенно наступила тишина, все замерли, остановилась музыка. Где-то внизу ржали кони, в играх шумела детвора. Такого никогда не было. Не имеет права женщина, а тем более девушка, брать слово во время танца. Все лица стали серьезными, глаза устремились на Кесирт.
— Слушайте, люди, — повторила она еще раз, дрожащим голосом. — У меня нет ни брата, ни отца, у меня нет родственников, которые могли бы защитить меня, а вы все кругом не мужчины, поэтому этот подонок смеет меня оскорблять во всеуслышанье. А ты, подлая дрянь, знай, — при этом Кесирт вплотную подошла к ряду мужчин и ткнула пальцем в сторону Шарпудина, — что эта ты кахпа[32], и родившая тебя мать кахпа. И еще знай, что я сама сумею защитить себя от клеветы. Скажи еще хоть слово… — дрожа всем телом, срывающимся голосом кричала она.
Несколько женщин бросились к ней, схватили за руки и потащили назад, и в это время Шарпудин вновь сказал оскорбление. Тогда Кесирт бешено взревела, раскидала в стороны женщин и через головы мужчин с пикой в руке кинулась прямо на обидчика. Началась свара…
Позже всю заплаканную, с порванной черкеской, в чужом полушубке привезли Кесирт на санях к Хазе. Печаль, даже горе, и еще большая отчужденность поселились в каморке несчастных женщин.
На следующее утро выяснилось, что Кесирт пикой задела плечо одного ни в чем не повинного старца. Никаких претензий, правда, от него не было. А через несколько дней стало известно, что у подножия Кхеташ-Корт у селения Уонтарой по требованию жителей села Дуц-Хоте во главе с Баки-Хаджи состоялся мехк-къял[33] по законам адата и шариата, по его решению Цинцаева Шарпудина обвинили в оскорблении чести и достоинства девушки. Баки-Хаджи требовал выселения из родного села обвиняемого, однако суд старейшин наложил штраф в виде двух коров.
Коров ни Хаза, ни тем более Кесирт, не приняли, тогда отец Цанка Алсум продал их на базаре Махкеты и отдал деньги недолго сопротивлявшейся Хазе.
Тяжелая, недобрая слава о Кесирт поползла по горам и ущельям Чечни. Не имеет права женщина, а тем более девушка, поднимать голос на мужчину. Говорили, что видно, чья дочь и кто ее родил и воспитал. Старая Хаза и Кесирт и прежде мало бывали на людях, а теперь и вовсе изолировались. Женщины называли мельницу чэртовым логовом, люди по возможности пытались обходить это место и молоть кукурузу и ячмень в других, более отдаленных мельницах.
Целыми днями Кесирт сидела в своей прокопченной маленький хибаре. Она боялась людей, боялась встреч, боялась появления ненавистного Шарпудина. Она практически ничего не ела, была унылой и печальной, по каждой мелочи ругалась с матерью, а потом по ночам тихо плакала. Вскоре она тяжело заболела; много дней жар не покидал ее тело. Во сне она часто бредила, кого-то ругала, кричала, иногда порывалась куда-то бежать.
Бедная Хаза вся извелась: она не знала, что делать с дочерью. Несколько раз приходил Баки-Хаджи — выписывал новые амулеты, читал долгие молитвы, вызывали знахаря из Ца-Ведено, привозили лекарства из Шали и Грозного.
Более двух месяцев провалялась Кесирт, но все-таки сжалился Бог над Хазой, пожалел он ее дочь, стала оживать единственная кровинушка.
Как-то утром после дойки зашла Хаза в хибару и увидала свою дочь стоящую посредине комнаты; худая-худая, длинная, как жердь, а глаза блестят — ожили.
— Нана, принеси родниковой свежей воды. Пить хочу, умираю.
Пила Кесирт воду из большой къабы[34], а она выливается, течет живыми струйками по шее, к телу, льется вольно на глиняный пол, растекается. Смотрит мать на свою дочь, умиляется, плачет от счастья, шепотом Богу молится, благодарит его и всех пророков за воскрешение дочери. В тот же день молодого петуха мать зарезала, приготовила галушки из припасенной белой муки, бульон из лука с молоком, а вечером тыквенный пирог — хингалш — своим ароматом заполнил всю округу. Хаза бегала — земли не чувствовала; помолодела, какие-то песни пела, все у нее в руках спорилось.
А на следующее утро, когда Кесирт стала собираться впервые после болезни на улицу, заманчиво сказала:
— Кесирт, доченька, может быть ты бы оделась поприличнее, тут один парень к тебе частенько приезжает. Вдруг нагрянет вновь.
Дочь слабо улыбнулась.
— Оказывается, нана, неважно, что одеть, лишь бы голой не быть.
— Ладно, доченька, Бог с тобой.
Выйдя на улицу, Кесирт чуть не потеряла сознание от нахлынувших вместе с чистым воздухом радостных чувств. Мир был таким ярким, по-весеннему новым, веселым. Всё цвело, всё ликовало. Всё так же весело и шаловливо играл родник. Весь мир оделся в сочную молодую зелень. Горный склон вокруг кладбища пестрел многочисленными цветами, на нем беззаботно паслись коровы, еще дальше по узкому ущелью Вашандарай на летний откорм в альпийские луга перегонялось стадо овец; оно, как ленивое, заблудшее облачко, медленно ползло вверх. В голубом бездонном небе летали стайками ласточки, где-то рядом в кустах то озорно свистел, то заманчиво щелкал, показывая свою удаль, южный соловей. Его высокая песнь, «фюить-трр»-«фюить-трр», удивительно сочеталась с ласковым журчанием ручья.
За завтраком Кесирт не выдержала и спросила, что за парень к ней приезжал, при этом румянец залил ее щеки и даже тонкую, длинную шею.
— Ой, доченька, — глубоко вздохнула Хаза, — даже не знаю, радоваться или печалиться… Хороший парень, ладный, у нас ни в Дуц-Хоте, ни в округе нет такого… Я его отца знаю — Элдмар, всеми уважаемый человек, самостоятельный, а сына зовут Салах… Не знаю, и говорить стыдно, а сама в него влюбилась, — Хаза широко рассмеялась своим беззубым ртом. — Говорит на равнинном диалекте… А какие манеры, какой вежливый и деликатный… Да что я болтаю, сама увидишь. Вот эти лекарства он тебе привез. Я тебя ими лечила.
После этого разговора несколько дней о нем речи не вели, хотя обе думали только об этом. Хаза чистила двор, выбелила хату и сарай, а Кесирт снова стала рукодельничать, переделывать платья на похудевшее после болезни тело.
Примерно через неделю, когда Хаза пошла отгонять корову пастись, во дворе раздался конский топот. Высокий молодой голос крикнул хозяев. Остерегавшаяся всего после зимнего инцидента Кесирт побоялась выходить, забилась в угол. С негодованием вспомнила собак, которые ушли сопровождать мать на пастбище. Снова окрикнул пришелец хозяев и, не услышав ответа, смело раскрыл скрипучую дряхлую дверь хаты, и, наполовину войдя внутрь, — замер. Серые глаза молодого человека встретились с черно-карими глазами Кесирт. Он широко, открыто улыбнулся всем лицом.
— Добрый день, Кесирт. Извини меня за вторжение, — мягким, душевным голосом сказал он. — Выйди на минутку, я по делу на мельницу приехал, зерно молоть… А если точнее, на тебя посмотреть.
В это время подоспела домой Хаза, залаяли собаки, но почуяв знакомого тихо заскулили.
Кесирт не могла прийти в себя. Странные, никогда не ведомые раньше чувства овладели ею. Широко раскрыв глаза, часто ими моргая, она с босыми ногами вышла во двор, и тихая, простоволосая, в одной рубахе, стояла, как завороженная, смотрела на молодого человека. Тот улыбался, о чем-то шутливо говорит с Кесирт, затем легко сел на коня и так же, как и приехал, быстро и незаметно ускакал.