Белый рондель - Константин Сергиенко

— Так позвольте узнать, значит, она вам выразила? — переспросил Фробелиус.

— Выразила, чёрт побери, как же ещё! Самым определённым образом выразила! И пусть это знают все! — Кавалек ударил кулаком по колену. — Я не отдам её старому псу!

Может статься, шляхтич и хвастал, но Фробелиус пришёл в полное уныние. Мне тоже было не слишком приятно. Воцарилось молчание. Кшетусский стал выяснять, намерены ли противники продолжить дуэль, когда Кавалек поправится?

— Если пан не почтёт себя оскорблённым, я готов взять вызов обратно, — сказал Кавалек. — А до этого могу подучить пана на саблях.

Кшетусский расхохотался.

— Что ты смеёшься, Лешек? — спросил Кавалек.

Я глядел на Кшетусского предупредительно, и тот удержал готовые сорваться с языка слова.

— Что у тебя с головой, ты ранен? — допытывался Кавалек.

Кшетусский снова расхохотался. Я поспешно протянул Кавалеку руку, боясь, как бы не выплыла на поверхность сцена в харчевне.

— Я убедился, что был неправ, когда съездил на мызу, — сказал Кавалек. — У меня проветрилась голова, я понял, что Трампедах меня одурачил.

Фробелиус нервно расхаживал в стороне, потом решительно подошёл к Кавалеку и спросил:

— А что же этот Трампедах… и девушка?

Кавалек не сразу понял, мысли его уже отвлеклись дуэлью.

— Вы о чём, пан музыкант?

— Впрочем, я так, — Фробелиус махнул рукой.

— Не пора ли возвращаться, господа? — сказал Кшетусский. — Анджей немного слаб.

— Вздор! — возразил Кавалек. — С кем угодно могу схватиться!

На коня он всё же взобрался с большим трудом, Кшетусский поехал рядом, поддерживая его за талию.

Некоторое время я разговаривал с музыкантом. Анну он знал с детства, родители их положили между собой, что дети поженятся, когда повзрослеют. Отец Фробелиуса, финн-подмастерье, тоже какое-то время работал на Трампедаха, неудачно пытался открыть своё дело, а потом сгинул бесследно во время одного из пожаров, мать же Эдварда умерла ещё раньше.

С горечью сказал он мне, что слал Анне письма, но ответа не получил. Я успокаивал его, говоря, что в наши времена сумка почтового курьера часто становится добычей грабителей.

— Нет, нет, — бормотал он, — всему виною моя безродность.

— Но ведь и Анна не благородней, — возразил я. — К тому же вы достигли больших успехов. От приглашений в салоны нет отбоя.

— Это ничего не меняет, — твердил Фробелиус. — Анна выйдет замуж и станет дворянкой. Зачем ей бедный музыкант.

Положительно этот человек не знал себе цену.

Я решил вернуться в город пешком. Сидел и смотрел в чёрный зев лабиринта. Давным-давно эти пещеры нарыли беглые люди, а теперь, говорят, там скрываются шайки разбойников и красноголовый Гномус бродит по ночам с большим светляком в руке, играя на волшебной дудочке.

Чем больше я смотрел в чёрный провал, тем больше тянуло войти. Уж если что-то захватит меня, то это как наваждение, избавиться трудно.

Я думал об Анне, о линнусе, всматривался в темноту и наконец, проверив пистолеты, вступил под своды Арукюласских пещер.

В Силезии я однажды бродил по таким пещерам, но там со мной был фонарь. Анна, Анна! Неужто я не найду тебя, неужто ты не посмотришь тихим взором и не протянешь руки…

Всё дальше иду подземной дорогой, темнеет за мною свет. Зачем ты смотрела в моё окно тогда на площади? Не вскинь ты голову, я бы не знал тебя. Вот поворот, за ним совсем уж не будет света. Вернуться или идти вперёд? Хорош бы я был, если б сразу вернулся. Нет ничего проще, чем вернуться, когда за спиной ещё виден свет. Все они ей не пара. От кого защитит Фробелиус в этом жестоком мире? А Кавалеку только саблей махать. Вот если бы из Кавалека и Фробелиуса слепить одного человека… Но по совести, и такого человека я бы поучил кой-чему. Нет, вовсе несправедливо, если б Анна досталась кому-то из них. Совсем черно. Не пойти ли назад? Но я знаю правило лабиринта, держусь рукой за стену. Опасно ли там, впереди? Ничего, со мной пистолеты. Сыплется что-то на голову, под ногами начинает хлюпать вода. Ну же, ещё немного…

Кажется, впереди брезжит свет. Интересно, куда я выйду? Двигаюсь осторожно, чтобы не споткнуться, не угодить ненароком в яму. А вдруг в этой пещере водятся змеи? Свет разгорается ярче, но по мере того, как к нему приближаюсь, тело одолевает слабость. Тяжелеют ноги, голова, напротив, легка, в мыслях скольжение. Так трудно стало идти, что сажусь на землю, прислонившись к холодной стене. В голове непонятный дурман, всё кружится, кружится…

С трудом поднимаюсь, бреду. Какой странный свет, хрустальный, нездешний. Это выход из пещеры. Необыкновенно яркая зелень встречает меня у конца лабиринта. Нежный посвист птиц, тёплое дуновение ветра. Раздвигаю кусты, выхожу на поляну. Боже, какое зрелище! Девушка в белом грациозно движется среди трав, я сразу узнаю её, это Анна.

Ноги подкашиваются, я сажусь на траву. Старик в чёрной шляпе оборачивается и смотрит на меня пронзительным взглядом. Учитель Тарвальд! Он вовсе не удивился моему появлению. Анна и Тарвальд заняты непонятной работой.

Приподнимаясь на цыпочки, Анна что-то прилаживает среди ветвей. Тарвальд нервно расхаживает рядом.

— Лентяйка! — выкрикивает он недовольно. — Сколько учил! Что же ты делаешь, боже правый! Это ведь фа диез, фа диез.

Между ветвями натянуто что-то прозрачное, словно бы паутина. Какие-то сияющие на солнце линейки. На этих линейках покачиваются птицы. Они сидят смирно, только изредка поворачивая голову и трогая клювом крыло.

— Бездельница! — кричит Тарвальд. — Где эта иволга, я тебя спрашиваю? Она сразу даст фистулу, передвинь её вправо!

Анна послушно пересаживает иволгу. Птицы унизывают блестящие нити, как чёрные бусины.

— Я не в силах! — Тарвальд топает ногой. — Ты губишь гармонию! Смотри, как неровно сидит синица! Боже ты мой! А клёсты? Партия соловьёв никуда не годится, это же ведущая тема!

Вдруг он подбегает ко мне и кричит, размахивая руками:

— А вы что? Какое вам дело? Загубили её, загубили! — Он тычет пальцем в сторону Анны.

— Позвольте, — бормочу я, — однако…

— Молчать! — взвизгивает Тарвальд. — Ваш голос мне неприятен! Скрипит, как немазаное колесо. Вы явились сюда без тени! Где ваша тень, я спрашиваю?

Я беспомощно оглядываюсь и вижу, что действительно тело моё не отбрасывает тени.

— Солнце зашло за тучу, — оправдываюсь я.

— Берите дрозда, сажайте на си бемоль, — смягчается Тарвальд.

Я послушно иду, куда он указывает, беру в руку серую птицу, которая смотрит на меня любопытным глазом, и пытаюсь пристроить на серебряную нить.

— Не туда! — кричит Тарвальд. — Не туда!

Топчусь беспомощно на месте, не знаю, чего от меня хотят, а Тарвальд кричит и беснуется:

— Вон, вон! — топает ногой. — Поди прочь, бездельник! Явился сюда без тени, вон!

Тогда ко мне приближается Анна. Она смотрит печально и ласково, берёт птицу из рук и поднимает к серебряной нити.

— Так! — говорит Тарвальд. — Умница! Ещё немного, и ты научишься понимать молчание.

— Анна, — бормочу я, — Анна…

— Итак, — Тарвальд поднимает руки, — приготовились!

Птицы встрепенулись, коротко зачирикали, переговариваясь, но вот замерли, вытянув шейки и глядя во все глаза на учителя. А тот словно застыл с поднятыми руками. Ещё мгновение, и руки его всколыхнулись плавно…

Я словно бы слышал музыку. Голова тяжела. Что мне привиделось? Должно быть, от душного воздуха и бессонной ночи я просто впал в забытьё. Вокруг темно, но мне кажется, что там впереди темнота не слишком черна. Нужно идти. Я встал и пошёл, держась рукою за стену.

Но вот и вправду я вижу свет, я слышу чьё-то тяжёлое дыхание, стоны. Осторожно ступая, я приблизился к освещённому месту. Тут нечто вроде колодца, довольно глубокого. Сверху заглядывает зелень, света достаточно, я вижу, что на земле кто-то лежит.

Я тронул рукоять пистолета, но затем понял, что лежащий совсем беспомощен. Я опустился на колени.

Это была женщина с измождённым лицом, седыми волосами. Она стонала. Я собрал на ладонь воды, стекающей по стене, и смочил ей лоб и щёки. Она открыла глаза и посмотрела на меня внимательно.

— Опять пришли, — пробормотала она.

— Кто вы? — спросил я. — Как здесь оказались?

— Снова мучить? — спросила она.

— Я хочу вам помочь, — сказал я.

— Я невиновна, — прошептала она.

И тут я узнал бедную Ма́ри, ту самую Мари, которой дал прошлым летом горсть серебряных монет. Но, видно, не слишком помог я бедняжке, через неделю её схватили по обвинению в колдовстве и осудили на вечное заточение.

— Мари, — сказал я, — узнаёшь ли меня?

— Да, — прошептала она, — это ты, Томас.

И я ответил:

— Нет, я не Томас.

— Томас, — пробормотала она, — меня бросили в ад.