Повести и рассказы - Лу Синь

– Папа! – позвала она.

Но отец не отозвался.

– От поколения к поколению все хуже и хуже! – твердила свое старуха.

Ци-цзинь поднял голову и, тяжело вздохнув, сказал:

– Император взошел на трон.[7]

Жена на мгновенье застыла, а затем, будто ее осенило, воскликнула:

– Вот хорошо-то! Теперь, значит, опять будут высочайшие благодеяния и всеобщее помилование!

– А я без косы… – снова вздохнув, заметил Ци-цзинь.

– Разве император потребует, чтобы все носили косу?

– Императору нужна коса.

– Откуда ты знаешь? – забеспокоившись, быстро спросила она.

– В кабачке «Всеобщее благополучие» только об этом и говорят.

Тут жена поняла, что дело и впрямь может обернуться скверно. Кабачок «Всеобщее благополучие» был верным источником всех новостей. Бросив взгляд на бритую голову мужа, она пришла в ярость: и корила его, и досадовала, и проклинала, а вконец отчаявшись, вдруг наполнила чашку п со стуком поставила перед ним.

– Ешь скорее свой рис! Все одно коса не отрастет, хоть оплакивай ее, как покойника.

Солнце собрало свои последние лучи, и от воды потянуло прохладой. Отовсюду раздавался звон чашек да стук палочек. На спинах выступили капельки пота. Покончив с третьей чашкой риса, жена Ци-цзиня подняла голову, и сердце у нее вдруг заколотилось: из-за деревьев показалась коротенькая толстая фигура господина Чжао Седьмого, который в длинном небесно-голубом халате переходил через мостик из одной доски.

Чжао Седьмой был хозяином кабачка «Прекрасный источник» в соседней деревне, а также единственным на тридцать ли в округе выдающимся и ученым человеком. Ученость его, правда, была с душком – он являлся приверженцем старины. Так, например, он обычно сидел и вслух, иероглиф за иероглифом, читал роман «Троецарствие»,[8] который был у него в десяти тетрадях с комментариями Цзинь Шэн-таня.[9] Чжао Седьмой мог перечислить не только имена и фамилии «пяти тигров»,[10] но и прозвания всех этих полководцев. Он знал, например, что Хуан Чжун и Ma Чао назывались еще Хань-шэн и Мын-ци. После революции он закрутил свою косу на макушке, точно даосский монах,[11] и часто со вздохом твердил: будь жив сейчас Чжао Цзы-лун,[12] в Поднебесной не поднялась бы такая смута.

От зорких глаз жены Ци-цзиня не укрылось, что сегодня Чжао Седьмой уже не походил на даосского монаха: передняя часть головы у него была чисто выбрита, а на макушке торчала коса. Теперь она знала точно, что император взошел на трон, что у всех мужчин должны быть косы и что ее мужу грозит страшная опасность. Ведь свой небесно-голубой халат Чжао Седьмой просто так не надевал. За последние три года он появлялся в этом халате только дважды. Когда заболел скандаливший с ним рябой А-сы и когда умер Лу Да-е, перебивший все в его кабачке. Нынче – третий раз, и это, конечно, означало торжество Чжао Седьмого и гибель его врагов.

Вспомнив, как два года тому назад ее муж спьяну обругал Чжао подлым отродьем, жена сразу почувствовала надвигающуюся угрозу, и сердце ее заколотилось еще сильнее.

Чжао проходил по улице, и сидевшие за каждым столом поднимались.

– Просим отужинать с нами, – говорили они, указывая палочками на чашки.

– Прошу извинить, прошу извинить, – отвечал Чжао с улыбкой, кивая головой, и прошел прямо к столу Ци-цзиня. Здесь тоже все повскакали со своих мест, приветствуя его.

– Прошу извинить, прошу извинить, – произнес Чжао, чуть улыбаясь и пристально разглядывая стоявшую на столе еду.

– Какие ароматные овощи!.. А новость слыхали? – вдруг спросил он, остановившись за спиной Ци-цзиня, но обращаясь к его жене.

– Император взошел на престол, – ответил Ци-цзинь.

Его жена, глядя в лицо Чжао с натянутой улыбкой, ответила:

– Император уже взошел на престол. Когда же ждать высочайших благодеяний и всеобщего помилования?

– Высочайшие благодеяния и всеобщее помилование? Помилование-то когда-нибудь, конечно, объявят. Ну, а коса? – В голосе у него появилась суровость. – А где коса вашего мужа? Это дело серьезное. Ведь вам известно, что было во времена длинноволосых: кто не сберег косы, потерял голову, а кто сберег косу – сберег и голову.

Ци-цзинь и его жена не обучались грамоте и не могли понять всей глубины подобных изречений, но они твердо знали: уж если так говорит господин Чжао, значит, дело это чрезвычайной важности. Беда была неотвратимой, и они почувствовали себя, как приговоренные к казни. В ушах у них продолжал гудеть его голос, и они не смогли больше вымолвить ни слова.

– От поколения к поколению все хуже и хуже! – воспользовавшись моментом, вставила бабушка и обратилась к Чжао: – Теперешние длинноволосые остригают всем косы, и мужчины становятся похожими на монахов, не то буддийских, не то даосских. А прежние длинноволосые разве так делали? Я прожила на свете семьдесят девять лет, хватит с меня. Прежние длинноволосые повязывали голову длинным куском красного шелка, который свисал донизу, до самых пят. А у князя ихнего был желтый шелк и тоже свисал донизу, и красный шелк, и желтый шелк… О! Хватит с меня! Я прожила на свете семьдесят девять лет!

– Как же быть? Что станется со всей нашей семьей, со старыми да малыми? Ведь он наш кормилец!.. – будто сама с собой заговорила жена Ци-цзиня, вскочив с места.

– Тут ничего но поделаешь! – покачав головой, сказал Чжао. – Какое наказание ждет того, у кого нет косы, в книгах написано совершенно ясно, пункт за пунктом. А вот насчет семьи преступника там указаний нет.

Услыхав, что об этом даже в книгах написано, жена Ци-цзиня потеряла всякую надежду. В припадке отчаяния она излила всю свою злость на мужа и, тыча палочками прямо ему в нос, закричала:

– И поделом тебе, дохлятина! Как только начался переворот, я сразу сказала: «Не гоняй лодку, не суйся в город!» Так нет, ему, видите ли, до смерти понадобилось в город! Вот и доездился – там ему косу и остригли! А коса-то была какая – черпая, как смоль, словно шелк блестела! Доигрался! На кого стал похож? На монаха? Не поймешь, но то на буддийского, не то на даосского! И поделом тебе, каторжнику! А нас-то зачем впутал? У-у, дохлятина! Каторжник!

После прихода Чжао Седьмого крестьяне быстро покончили с едой и собрались вокруг стола Ци-цзиня. Почувствовав себя как на сцене, да еще участником такого отнюдь не блестящего зрелища, когда жена позорила его перед всеми, Ци-цзинь поднял голову и медленно произнес:

– Сейчас-то ты вот как заговорила, а тогда…

– Ах ты, дохлятина! Каторжник!..

Отзывчивее всех оказалось сердце у вдовы Ба-и. Она стояла рядом с женой Ци-цзиня, держа на руках годовалого ребенка, родившегося после смерти отца, и наблюдала за общим оживлением.

– Да уж будет тебе, тетушка Ци-цзинь, – вступилась Ба-и. – Человек ведь он! Не бог, не бессмертный. Как же мог он знать все наперед? Разве ты сама тогда не говорила, что и без косы он не так уж безобразен. Да притом никаких указаний от почтенного начальника еще не было…

Даже не дослушав, жена Ци-цзиня, которая давно уже пылала до самых ушей, обернулась к вдове и, тыча палочками в нос ей, завопила:

– Ай-я! Вот ты какая, оказывается! Разве могла я сказать такую глупость? Да я тогда целых три дня проплакала! Все видели! Даже Лю-цзинь, этот чертенок, и та плакала!..

Лю-цзинь тем временем доела рис и, хныча, протянула большую чашку за добавкой. Мать, потеряв терпение, сунула палочки в косичку дочери, дернула и закричала:

– Чего ноешь? Быть тебе с детства вдовой-потаскушкой!

Раздался звон – пустая чашка, выскользнув из рук Лю-цзинь, ударилась о кирпич и разбилась. Отец вскочил, подобрал чашку, приложил к ней отбитый кусок и, крикнув: «Мать твою!..», отвесил дочери такую затрещину, что она упала и заревела. Прабабка потащила ее за руку и увела, приговаривая:

– От поколения к поколению все хуже и хуже!

– Ты в сердцах и убить можешь, тетушка Ци-цзинь, – в гневе крикнула вдова.

Чжао Седьмой вначале, посмеиваясь, слушал перебранку. Но слова вдовы – «никаких указаний от почтенного начальника еще не было» – привели его в ярость. Он обошел столик и вмешался в разговор:

– «В сердцах и убить можешь» – это пустяки! Вот-вот придут императорские солдаты. И знайте, на этот раз командовать будет сам генерал Чжан[13] – потомок Чжан И-дэ, из удела Янь![14] Копье у него – в один чжан[15] и восемь чи с острием, как жало змеи, а храбрость такая, что десять тысяч мужей против него не устоят. Кто сумеет с ним справиться?

Он потряс кулаками, будто держал копье с острием, как жало змеи, и, шагнув к вдове, крикнул:

– Ты бы против него устояла?!

Вдова, задыхаясь от гнева, дрожала всем телом, прижимая к груди ребенка. Увидев же надвигавшиеся на нее вытаращенные глаза и потное лицо Чжао Седьмого, она вдруг испугалась и. не посмев ничего ответить, повернулась и пошла прочь. Чжао последовал за ней. Толпа безмолвно расступилась, удивленная тем, что вдова посмела возразить. Несколько человек, только начавших снова отпускать косу, боясь, как бы Чжао их не заметил, поспешили укрыться за чужими спинами. Но Чжао, не обратив на них внимания, прошел мимо и только у самых деревьев обернулся.