Мистическая Якутия. Рассказы и повести - Андрей Ефремов (Брэм)

Настоящие границы этого кладбища неизвестны. Предположительная площадь на карте современного г. Якутска соответствует 140 кварталу (от пересечения ул. Дзержинского и Ф. Попова и почти до ул. Кальвица).

Непонятно – что за суета происходит в немецких окопах. Все надели на головы какие-то маски с огромными глазницами и с хоботами, и стали похожи на бесов из преисподней. Что – напугать хотят?

На то, что к атаке готовятся – непохоже, выходит, опять каверзу удумали.

К прапорщику подошёл ротмистр Корнилов:

– Гриша, похоже, газ пускать собрались. Смотри – баллоны выкатывают.

– Что за газ?

– Хлор.

Вот оно что! В войсках было известно – весной немцы атаковали союзников газом, случилось невероятно огромное количество жертв.

– Фёдор Васильевич, нас же обещали снабдить противогазами и каким-то защитным раствором…

– Обещанного, как говорится, три года ждут, Гриша!

А вот приказа командующего фронтом о немедленном штурме немецких позиций ждать не пришлось. В срок пришел приказ, не опоздал. Или опоздал… буквально на несколько часов.

С какой стороны поглядеть.

– Началось, Гриша!

– Вижу…

Со стороны неприятельских окопов поплыли облака жёлто-зелёного дыма.

Прапорщик побледнел:

– Это же верная смерть, ваше благородие!

Ротмистр только дернул усом: приказы не обсуждаются. Хотелось только надеяться, что эта заведомо провальная операция была частью важного стратегического плана. А то умирать как-то глупо будет…

– Мы давали присягу, прапорщик, – Корнилов поднес бинокль к глазам, – Надеюсь, Гриша, ты об этом не забыл?

Григорий промолчал.

Солдаты угрюмо наблюдали из-за брустверов, как к ним неумолимо приближается сама Смерть. Кто-то не выдержал:

– Бегём, хлопци!

Корнилов отреагировал мгновенно: развернулся, выстрелил из револьвера в воздух.

– Застрелю любого, кто побежит!

Угроза возымела действие, паника была подавлена в зародыше. Ротмистр во весь рост встал на бруствер, и так, с поднятым вверх пистолетом, скомандовал:

– В ата-аку-у, братцы! За-а мно-ой! – и, уже не оглядываясь, уверенный в том, что рота пойдёт, размашисто зашагал навстречу верной гибели.

Григорий, по привычке крутанув барабан нагана об предплечье, повторил команду ротного:

– В атаку, православные! – и так же, не пригибаясь, пошёл в полный рост.

Мужество командира всегда воодушевляет солдата.

Поначалу неуверенно, затем смелей, солдаты стали выбираться из окопов, перехватывать винтовки наперевес и привычно выравнивать линию строя. Шли молча, в полной тишине, только слышно как чёрная после дождей грязь чавкает под сапогами.

– Почему не стреляют, Фёдор Васильевич? – негромко спросил Григорий, догнав ротмистра и пристроившись рядом.

– На газ свой надеются, Гриша! – весело ответил ротмистр, – А мы их на штык! Веселей, братцы! На штык возьмём немчуру!

– На штыки, братцы!.. – раздалось и у солдат.

Странная атака: ни выстрела, ни крика, – тишина. Только клубы страшного тумана приближаются. Фронт тумана шёл по косой: облака уже приближались к левому флангу, до правого еще было далеко.

Когда клубы газа достигли левого фланга, солдаты начали спотыкаться и падать. Кто-то попятился. Ротмистр выстрелил в сторону немецких траншей и закричал:

– Беглы-ым, аго-онь!

Команду продублировали взводные с отделёнными. Стреляли больше для поднятия духа, чем на поражение – уверенный в том, что русские до них не дойдут, неприятель из окопов почти и не высовывался. Практика показала что газ – помимо боевых достоинств обладает и мощным психологическим эффектом. Часто войска союзников, только завидев выпускающиеся из баллонов струи жёлто-зелёного дыма, в панике обращались в бегство.

По мере вхождения атакующих в желтовато-зелёный туман, цепь редела. Григорий посмотрел на правый фланг, там наблюдалось волнение: командиры угрожали пистолетами и гнали в атаку упирающихся солдат, которые поняли, что их ждёт – жажда жизни оказалась сильнее позора отступления. Погибнуть в бою, поймав шальную пулю, или штык в грудь – это куда не шло. Но идти в ядовитый дым, как кур в ощип…

Двоих, кажется, застрелили.

– Агонь, агонь! – щёлкая курком револьвера с уже опустошённым барабаном, кричит прапорщик, – А-агонь, братцы!

– Молодец, Гриша! – одобрительно рявкнул ротмистр, – А теперь советую зарядить револьвер! Всякое бывает!..

Туман неумолимо приближался к Григорию.

«Раствор… раствор…».

Корчась в страшных муках упал третий от него солдат, схватившись обеими руками за горло споткнулся второй, ближний…

«Как странно, воздух будто посвежел… Ветер? Глядишь снесет в сторону». Григорий вынул из кармана платок, сунул в жидкую грязь под ногами, быстро прижал к лицу, и тут же все нутро пронзило нестерпимо жаркое пламя.

Подкосились вмиг ослабевшие ноги, упал…

***

– Где огонь, Гриша? – у кровати стояли не на шутку встревоженные мать с молодой кухаркой Евдокией, – Опять что-то страшное приснилось?

– А? Где я?!

– Дома ты, Гриша. Уже с месяц как дома, сынок.

– Прости, мама… – Григорий, тряхнув чёрными кудрями, откинул одеяло в сторону, сел, – Дымом что-то пахнет.

– Да это соседи с вечера печку затопили, Гриша. Чего это они? Вроде лето на дворе. Евдокия, закрой окно, в самом-то деле – сюда затягивает! Спи, сынок, спи…

Мать нежно погладила сына по плечу, на выходе из комнаты Евдокия быстро глянула на молодого хозяина странным взглядом, и обе вышли из комнаты…

– Покоя не можешь найти, Григорий Павлович?

Гриша обернулся. Кухарка, раскидывая овёс перед толкущимися под ногами, кудахчущими курицами, смотрела на него тем же странным взглядом, что и ночью.

Сунув руки в карманы, Григорий ответил:

– А с чего это у меня покоя нет, Евдокия?

– Так ведь Настя к другому ушла, пока вы, Григорий Павлович, войну воевали!

Вроде не шутит, взгляд серьёзный. Или намекает на что? Руки в карманах сжались в кулаки:

– Твоё какое дело?

– Так ведь жалко мне вас, места себе не находите.

– Ты, Евдокия, знай – курей да свиней корми, а в своих делах я сам разберусь!

– Револьвертом? – несмотря на полуденную жару, почудилось, будто всего обдало холодом – «откуда она знает?», – Такие дела оружием не делаются, Григорий Павлович!

– Да пошла ты!..

Уже находясь на крыльце дома, услышал:

– Я зла не держу. Ежели что, подходите, завсегда подмогну…

Тяжелее ночных кошмаров о войне, терзавших его ночь через ночь, стало известие – Настя не дождалась, ушла к другому. «Другой» – это сын известного в городе купца Онуфриева – Иннокентий.

Каждый вечер перед сном, сидя на кровати, Гриша долго крутил барабан револьвера об предплечье. Устремив пустой взгляд в никуда, отставной прапорщик рисовал в своём воображении картины страшной мести. Вот поздним вечером, дождавшись молодожёнов с прогулки, он хладнокровно убивает их на пороге собственного дома. Бах! Бах! Два выстрела – в упор. А вот, ворвавшись ночью в их комнату, застает в исподнем в постели и стреляет, стреляет, стреляет!.. Стреляет до тех пор, пока не закончатся патроны в барабане, а курок не начинает щёлкать вхолостую как в той безумной атаке..

Курва! Курва, мать еее…

Ишь, проходит мимо под ручку с Кешкой, не замечает, глаза отводит! А ведь какие слова жаркие говорила, когда на войну провожала: и – люблю, и жить без тебя, миленький, не смогу… Баба гулящая!

Да, гулящая!

Одно слово – баба! Бабам верить нельзя!..

Хотя Евдокия – тоже баба. А про нее странные вещи говорят. Мол словом тайным владеет, креста на теле не носит и всякое может.

Мать Григория от этих слухов всегда отмахивалась: Евдокия работящая, и семье вреда от неё нет и не было. А то, что в церковь по воскресеньям не ходит, так это от того, что работы по хозяйству невпроворот. Наговаривают люди…

Поначалу Григорий и сам так думал. Двадцатый век: паровозы, телеграф, аэропланы, а суеверия – средневековые… А вот теперь, после давешнего разговора всякое в голову лезут. Вдруг не наговаривают? Отчего-то люди её невзлюбили…

Да ну её, взбредёт же в голову!

…Настя.

Григорий прекратил хрустеть барабаном, сунул наган под матрац – нужно поспать. Только сон не шёл. Белые ночи, белая луна.

Гриша встал, задёрнул тяжёлые бархатные шторы, в комнате стало темней. Прошел, наверное, час. Может и два. Теперь не давал покоя интимный мужской физиологический процесс: когда-то в среде молодёжи гуляла тетрадь ссыльного социалиста Залевского с пародиями на восточные сказки, где особой изюминкой в его похабных рассказах были такие слова как «перси», «нефритовый стержень» и что-то про «бутон прекрасного цветка». Когда на молодёжных вечеринках студенты вслух это читали, гимназистки густо краснели, смущались и фыркали. Тем не менее, слушали, с плохо скрываемым интересом. Позже, говорят, церковь предала этого Залевского анафеме, но социалист только радовался: его рукопись студенты стали размножать и распространять с куда большим рвением. Даже в семинарию одна такая тетрадь попала.