Демократы - Янко Есенский

Я распахнул двери настежь… Бригантик торжественно вошел и остановился посреди комнаты в позе оратора. В левой руке — черный котелок, в правой — белая перчатка. Правая нога чуточку вперед. Поклон — нос ниже уровня плеч. И пошел: «почтенный», «уважаемый» — хорошо еще, что я не сделался «глубокоуважаемым».

— Я позволил себе прийти к вам сюда, сударь, — говорит. — Вы спасли мою супругу от верной смерти… За вашу самоотверженность, почтенный, за вашу храбрость, редкое мужество, — тут нос опять опустился ниже плеч, — я буду считать себя обязанным вам всю мою жизнь, всю жизнь моей супруги, моих детей и всего моего потомства. Позвольте, высокочтимый, передать вам от своего имени, от имени моей супруги нашу горячую, сердечную и вечную благодарность… Мы никогда не забудем этого… Позвольте, многоуважаемый пан, пожать вам руку…

Мы так энергично пожали друг другу руки, что у нас головы затряслись.

— Это был мой долг, — отвечаю я скромно, — я так рад, что с милостивой пани ничего не случилось.

Показываю на стул, приглашая его присесть и почтить меня хотя бы еще минуткой высокого присутствия. Жалко, что я не курю, а то бы и сигаретой угостил. Он с любезной улыбкой отклонил приглашение и через некоторое время величественно отбыл… А полчаса спустя вызвал меня к себе в кабинет. Я шел весело, беззаботно. Совесть моя чиста, ничего я ему не должен, напротив, он передо мной в долгу. Я думал, он хочет подарить мне что-нибудь на память… Смотрю, он сидит за столом, и уже не в черном, а в сером пиджаке. На носу очки в роговой оправе. Поднял их на минуту и строго поглядел на меня, точно желая убедиться, действительно ли это я перед ним… Теперь уже я стоял посреди комнаты.

— Пан Новотный, — загнусавил он уже не учтивым и милым, а каким-то простуженным, осипшим голосом, словно у него насморк, — я должен поставить вам на вид — вы нарушили дисциплину: между десятью и одиннадцатью дня, то есть в служебное время, вы прогуливались за городом, по лугам.

Он достал из кармана желтую книжечку и спрашивает меня, правда ли это.

— Правда, — говорю.

— Параграф двадцать восьмой… Чиновник должен строго соблюдать дисциплину и находиться в служебное время в присутствии.

И закатил мне «предупреждение». Вот так. Вот каков наш старик…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Допрос

Эту историю Ландик вспомнил, входя в приемную начальника. Тут обычно сидели посетители, добивавшиеся аудиенции у «самого». Предварительно они попадали к делопроизводителю Сакулику, который выдавал каждому нумерованный талончик. В талончик вписывалось имя злосчастного, его официальное положение, откуда он и по какому делу. Обо всем регистратор докладывал начальнику, а тот уже сам решал, кого принять. Как овец в загон, впускал Сакулик посетителей в кабинет, а по окончании аудиенции — выпускал их на улицу.

В приемной сидел один Сакулик. Посетителей не было. Склонившись над разграфленным листом бумаги, он письменно оформлял перемещение старой управленческой пепельницы из канцелярии № 5 в канцелярию № 7. Комиссар Новотный, как мы уже сказали, не курил, а Ландик — курил, поэтому нужно было перенести эту служебную драгоценность к Ландику не только de facto, но и de jure[4], то есть на бумаге, что гораздо важнее. Работа эта была не слишком тяжела, поэтому Сакулик успевал подумать о многом другом. Он размышлял о том, что с первого числа во изменение существующего порядка, видимо, достаточно выдавать кусок мыла на три месяца, а не на месяц, как было до сих пор. Уж если велено экономить, то вместо пяти перьев хватит и одного. И воска теперь будут давать не два кубика, а один… Что, разве милостивым господам обязательно мыть руки после каждой строчки?.. Перо, если его аккуратно вытирать, послужит и месяц и два… Воск расходуют не жалея, словно это навоз… Сакулик подошел уже в своих размышлениях к веникам и тряпкам (может, их сделать меньше?), но вошел Ландик и прервал его экономические изыскания.

— Старик у себя?

Делопроизводитель вскочил, чтобы сразу доложить, но Ландик остановил его.

— Какое у него настроение?

— Jam proximus ardet Ucalegon[5],{35}, — процитировал Сакулик. — На столе желтая книжечка.

«Желтой книжечкой» принято было называть служебный устав.

— Плохой знак, — вздохнул Ландик.

— Плохой, — подтвердил Сакулик и отправился к старику.

Минуту спустя он вернулся и, не закрывая двери, с поклоном пригласил Ландика войти:

— Пожалуйте! Пан окружной начальник изволит ожидать пана комиссара.

Ландик вошел. Начальник не только не ответил на приветствие, не махнул рукой, но даже головы не поднял. Он умышленно погрузился в работу. Словно это ветер хлопнул дверью, или, может, голубь заворковал на подоконнике, или воробей постукивает клювиком по нише?

Начальник сидел в большом кожаном кресле за широким письменным столом в стиле барокко, и Ландику видно было только его темя, покрытое седыми редкими волосами. На столе — массивный письменный прибор из мрамора, около прибора — лампа под зеленым шелковым абажуром, на мраморной ножке, «вечный» календарь на латунной подставке, правильно показывавший числа, дни и месяцы, если Матько не забывал повернуть соответствующий рычажок; рядом — бронзовая статуэтка «Не поддадимся!» и серебряный всадник с гончей — подарки чиновников управления и нотаров на именины, ко дню рождения, в честь пяти- и десятилетнего юбилея, крещения первой дочери, второго сына.

Начальник усердно строчил что-то на кожаном бюваре — новогоднем подарке какой-то писчебумажной фирмы. Автоматическую ручку, которой он писал, ему тоже преподнес поставщик пишущих машинок.

Ландик поискал глазами желтую книжку. Она лежала около статуэтки «Не поддадимся!». «Что он там пишет?» — с тревогой подумал Ландик и взглянул на календарь, испещренный пометками. Сюда шеф каждый день записывал, на какое заседание идти, в какую комиссию явиться, кому нанести визит, где будет парад, торжество; понедельник, среда, пятница, и — черт возьми! — больше всего дел приходилось на воскресенье. У начальника и тут была оригинальная и превосходная система. Празднества и парады он отмечал всегда красным карандашом: красный цвет — знак радости; лекции — зеленым: знак надежды, что там он чему-нибудь научится. Визиты и поминки записывал черным, так как черный цвет, цвет печали, означал утрату: в случае визита — потерю времени, в случае поминок — утрату заслуженного лица.

Пометки о заседаниях и комиссиях начальник делал всегда простым карандашом, это — обычные вещи, относящиеся к работе. Достаточно было взглянуть в календарь — и все сразу становилось ясным.

Стоя у окна, Ландик играл кисточкой бахромы тяжелого плюшевого занавеса. Сначала он подумал: «Интересно, а каким карандашом я отмечен в календаре?» Но вдруг заметил, что отсюда площадь видна яснее, чем из его окна, и это обстоятельство изменило ход его мыслей: «Ну конечно, у начальника моют окна, а у меня нет». Отметив это различие, он нашел новое занятие: стал сравнивать кабинет начальника со своей комнатой. «У него — книжный шкаф в стиле барокко, а у меня — этажерка… Большие стенные часы… Маятник движется так же степенно, как сам начальник, а у меня — круглые кухонные часы; для комиссара сойдут и такие. Большой красный ковер, английские кожаные кресла, диван, а над диваном писанный маслом портрет главы государства — работа местного художника»…

Ландик не испытывал зависти, но его оскорбляло, что начальник не замечает его, заставляет ждать и даже не предложит сесть. Начальник — советник, а он только комиссар! Всего на две ступеньки выше по служебной лестнице, а смотри, как надулся. Ради авторитета, надо подчеркнуть разницу… Матько не здоровается, этот не отвечает на приветствия… А у меня там вавилонская башня бумаг ждет… Забыл он обо мне, что ли?

— Вы меня вызывали, пан начальник? — спросил Ландик еще раз, но шеф, не моргнув глазом, оборвал его:

— Да. Подождите.

Ландик хотел было напомнить, что у него стоит работа и делать ее должен не начальник, а он, Ландик. За время, пока начальник обдумывает, каким карандашом отметить идиотский спектакль в театре, он может провернуть целое дело. И в педантизме надо быть последовательным: не терять свое время, но и не красть его у других, быть вежливым и с подчиненными, а не только с членами Национального собрания, не только с политическими деятелями и начальством, с контролерами и ревизорами. Кстати, если уж принимаешь от коллег подарки — всякие письменные приборы, лампы и статуэтки, — не плати им черной неблагодарностью… Ведь взятки и грубость как раз и запрещает эта желтая книжка, потрясая которой, он примется сейчас цитировать параграфы… Почему люди терпеть не могут канцелярий и чиновников? Да только потому, что тут им приходится сталкиваться с угрюмыми, холодными, заносчивыми, грубыми людьми, которые ничего не хотят видеть, чувствовать, слышать; ты для них просто точка в пространстве, кусок прозрачного стекла, недостойный теплой, любезной улыбки. Чиновникам недостает именно этой теплой, мягкой, человеческой улыбки. Вот почему даже на кладбище приятней, чем в канцелярии. Там, по крайней мере, хоть на могильных плитах говорится о любви к ближнему. Лица чиновников — камни без надписей. Страшно…