Золотой Демон - Александр Бушков

— Случилось что? — окликнул Самолетов. Покосившись на него испуганно, очумело, Саип, не замедлив неуклюжего бега, издал тоскливый стон, словно у него болели зубы, замотал растрепанной головой, выдохнул:

— Ш-шайтан, ага!

И, не задерживаясь, промчался мимо, тяжело отдуваясь, охая, постанывая.

— А пойдемте-ка глянем, Аркадий Петрович? — сощурясь, произнес Самолетов. — Что-то там такое произошло. И очень я сомневаюсь, что возницы мои встревожены покражей у них золота, потому что золота у них в кошельках отродясь не водилось… Ну разве что прихватил с собой кто горсточку самородного, такое случается… Но опять-таки не стал бы, лишившись, шум поднимать на весь обоз… Мой воз, ага… Только там один чай и ничего более…

Ямщики стояли, плотной стеной преградив дорогу к возу. Царило совершеннейшее молчание, порой слышалось только хмыканье и другие, столь же нечленораздельные звуки. С ходу раздвинув двух ближайших, Самолетов двинулся сквозь толпу, как кабан через камыши, властно покрикивая:

— Расступись, молодцы, дай дорогу…

Поручик пробирался следом, временами расталкивая стоящих вовсе уж бесцеремонно. Им давали дорогу, ворча, и скоро оба оказались в первых рядах. Толпа, обступившая воз, держалась от него на значительном расстоянии, меж нею и запряжкой оставалось изрядное пустое пространство, и там…

Вновь ледяные мураши проползли по спине…

Две лошади, коренник и правая пристяжная выглядели невредимыми. Пристяжная отскочила в сторону, насколько ей позволяла упряжь, а коренник прямо-таки бился в оглоблях, издавая даже не ржание, а тоненький, жалобный скулеж, приседая на задние ноги, выкатывая глаза, полное впечатление, пытаясь крупом выворотить оглобли и освободиться. Левая же пристяжная…

Поручик не сразу и осознал, что видит. Грива, оскаленные зубы, выпученные неподвижные глаза… Лошадь не просто пала от непонятных причин, как случается иногда, — она словно бы высохла, усохла, ссохлась, шкура обтянула кости, словно лайковая дамская перчатка руку, отчетливо выделялось каждое ребро, каждый сустав, каждый позвонок. Даже павшая от многодневного голода лошадь казалась бы рядом с этим олицетворением сытости и довольства. Более всего это напоминало вяленую рыбу, забытую на много дней под жарким солнцем и оттого усохшую до состояния деревяшки: ни кровинки под кожей, ни кусочка мяса, лишь облепившая кости шкура…

Жуткое было зрелище. В жизни такого видеть не доводилось.

Первым опомнился Самолетов. Послышался его властный басок:

— Ну что стоите? Не видите, коренник вот-вот оглобли поломает? Постромки обрубите живо, оттащите ее подальше!

— Боязно, Николай Флегонтыч, — послышался чей-то голос. — Вдруг там зараза какая наподобие чумы…

— Я тебе покажу чуму! — рявкнул Самолетов на всю округу. — Я тебе такую заразу покажу, задница тарбаганья — зубы не соберешь! Не бывает такой заразы! Живо, стронулись!

Он решительными шагами пересек пустое пространство, присел на корточки над головой мертвой лошади, превратившейся в нечто неописуемое, присмотрелся, цокая языком и морщась — то ли отваги был нешуточной, то ли, подавая пример, заставлял остальных шевелиться. Двое ямщиков, потоптавшись, нерешительно стали подходить. Самолетов поднял злое лицо:

— Ну, что плететесь? Постромки руби! Волоки ее на обочину! Да лошадей успокойте, вашу…

Подстегнутые его криком, ямщики пришли в движение: кто-то повис на шее коренника, успокаивая его, похлопывая, воротя его голову прочь от жуткого зрелища. Несколько человек, обогнув ссохшиеся останки, топтались тут же, бездарно прикидываясь, будто помогают. Самолетов орал и ругался — и вскоре первый топор ударил по постромкам, за ним взвился еще один. К освобожденной дохлятине нехотя принялись подступать, натягивая рукавицы, ворча, подбадривая друг друга недовольным ворчаньем. Работа помаленьку налаживалась.

— Видели? — спросил поручика Самолетов, раздувая ноздри и мотая головой. — И ничем таким не пахнет, ни падалью, ничем…

— Полагаете, это имеет какую-то связь…

— Да ничего я не полагаю! — отрезал купец. — Просто-напросто в жизни такого прежде не видел… Может быть, вы? Вот видите… Какая, к черту, зараза, никто о такой заразе и не слыхивал… Водки бы жахнуть, а? Стакан полный…

Толпа раздалась, и они шарахнулись вместе с ней — четверо ямщиков, отворачивая головы, с напряженно-испуганными лицами, волокли мертвую лошадь на обочину, ухватив за ноги. Получалось это у них настолько легко, должно быть, высохшие останки очень мало весили… Двигаясь спинами вперед, увязая по пояс в снегу, взрывая сугробы, они волокли свою жуткую ношу на обочину, миновали десяток саженей по бездорожью и, казалось, не могли теперь остановиться, будто заводные игрушки…

— Ну, хватит! — закричал Самолетов. — Довольно! Там и бросьте!

С превеликим облегчением, словно проснувшись, ямщики отпустили худющие лошадиные ноги, отбросили рукавицы, черпая снег пригоршнями, умывали им на ходу руки, по пояс в сугробах пробираясь назад, на тракт. Коренник наконец-то перестал биться. Ближайшие мелко крестились, и кто-то, почтительно придвинувшись, говорил, что произошло все моментально, как снег на голову, вроде бы стояла совершенно такая, как всегда, а когда оглянулись, она уже вот такая и лежит, страхолюдная…

К ним спешил запыхавшийся Мохов в компании Гурия Фомича и отстававшего шагов на десять Саипа, вовсе уж выбившегося из сил, дышавшего шумно, как паровоз. Еще издали Мохов закричал неожиданно густым басом:

— Ну что встали, что встали, чего не видели? Ну-ка, живо, по возам! Упряжь проверить как следует, кому говорю! Сейчас трогаться будем! Или кому остаться желательно? Так я не держу, вы люди вольные, что пташки!

Ямщики — показалось даже, с облегчением — начали расходиться. «Это он правильно, — мельком подумал поручик, — людей в таких вот непонятных случаях нужно не мешкая, занять работой, чтоб не торчали без дела…»

— Где? — спросил Мохов.

— А вон, — показал Самолетов. — Извольте полюбоваться.

Мохов в сугробы не полез — остановившись на обочине, обеими руками поправил очки, вытянул шею, присматриваясь. Сплюнул:

— Господи, помилуй, ну и фигура… Сроду такого не видел…

— Я так полагаю, и никто не видел, — мрачно сказал Самолетов.

— Что говорят-то?

— Да что говорят… Отвернулись — а оно вдруг именно так и обернулось…

Гурий Фомич Шикин выступил вперед — невысокий, пожилой, с реденькой бороденкой, видом столь же невзрачный, как его не особенно и крупная торговля. Испуганно моргая, постукивая себя по подбородку сцепленными ладошками, сказал:

— Уезжать надо побыстрее, мне думается. Пока еще чего не приключилось… Верно вам говорю, это мы на гиблое место по невезению своему натакались…

— Что? — переспросил Самолетов, глядя даже с некоторым любопытством.

— Гиблое место, Коленька, — заторопился старик. — Оттого с нами этакое и стряслось. Сам знаешь, в наших краях гиблые места попадаются, да и не только в наших… На Кидыре есть поляна, там все живое дохнет, не успевши выбраться… На большекуртинской дороге, на десятой версте, чуть ли не у каждой второй повозки оси ломаются совершенно непонятным образом… А Карабаш, проклятое место? Ведь заночует кто — жди беды… А брод у Потехино? А…

— Наслышаны, — задумчиво сказал Самолетов. — А начнешь доискиваться — одни байки…

— Так уж и всегда?

— Ну, не всегда, — поморщился Самолетов. — Не всегда. С Карабашем дело и правда загадочное, я, во всяком случае, слышал от людей, которым верю, такое, что не выдумаешь… Но вот насчет Кидырской поляны, подозреваю, сочиняют…

— Сам ведь согласился — не всегда врут! Гиблое место здесь! Отсюда и беда…

— Двенадцать лет, Гурий Фомич, как я этот тракт меряю туда и назад, — сказал Мохов, с сомнением покачивая головой. — И не было тут никаких таких гиблых мест…

— Сначала не было, а теперь появилось. Иначе откуда все взялось? Так это место себя и оказывает…

— Давно придумал, Фомич? — спросил Самолетов (впрочем, не улыбавшийся).

— Подумал, прикинул… Гиблое место, точно вам говорю! Нужно отсюда побыстрее…

— Все это, конечно, вилами по воде писано… — задумчиво протянул Самолетов. — Ни доказательств тебе, ни опровержений… Гиблое место… В одном ты, Фомич, прав, сдается мне: лучше отсюда и в самом деле побыстрее убираться. Смотришь, и перестанет…

Глава V

ВИДЕНИЯ И ЯВЬ

Щи в глубокой оловянной тарелке курились вкусным парком, смешавшим в себе приятные запахи вареного мяса, капусты и приправ. То ли единственное за день, принятие горячей пищи тому способствовало, то ли и в самом деле щи были хороши, но в их горячем аромате нимало не ощущалось то, что они, должным образом замороженные, третью неделю тряслись в возке, а уж потом снова оказались разогреты.