Кадын - владычица гор - Анна Никольская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ой-ёй, я зеркальце на том берегу оставила! Оно из слюды вулкана сделано, из дальних краёв привезено. Семь цветов радуги в нём отражаются, только оно моей красоты достойно! Вернёмся назад!
Промолчал алтаец, повернул коня верного. Третий раз вошёл в воду белый как молоко конь. Ищет своё зеркальце Тырко-Чач, ищет, найти не может. С ног сбилась, слёзы горючие льёт. Говорит ей жених:
— Ты отдохни немного, а я пока коня напою.
Сел на своего верного аргамака[31] да и перемахнул реку в третий раз.
— А я? Ты меня забыл! — кричит ему вслед Тырко-Чач с того берега.
Отвечает ей алтаец:
— Уж больно ты капризна, однако! Не нужна мне жена, для которой своя красота мужа дороже!
Так сказал и ускакал в родное стойбище. Нашёл девушку там и женился. Не такая красавица, правда, как Тырко-Чач — Шёлковые Косы, алтайцу досталась. Зато послушная и работящая. Мужа с охоты ждёт, огонь в очаге поддерживает, еду готовит, песни тихим голосом поёт, дорогого мужа встречая. Как солнышко, юрту освещает — доволен алтаец.
А Тырко-Чач, говорят, до сих пор на берегу реки сидит, косы шёлковые расчёсывает и плачет. Далеко по воде её голос жалобный разносится. Речку же, где расстались Тырко-Чач и жених её, с тех пор так и зовут Учар — «Три раза переправлялись», — досказала сказку старуха и в бирюзовую воду слезу уронила. Куда капнула слеза солёная — не видно, куда след её унесло — не найдёшь.
Расчесала Кадын седые космы старухе, в тугие косы заплела и говорит:
— Не плачьте, Тырко-Чач уважаемая! Не достоин ваш жених ни памяти светлой, ни слезинки единой! Любовь его, видно, не стоила ничего, раз бросил он невесту на берегу одну-одинёшеньку. Утрите слёзы солёные! — погладила она старуху по голове белой, из-за пояса круглое зеркальце, аметистами украшенное, достала. Волшебное — то, что шаманка Мактанчик-Таш в дорогу дала. — Возьмите мой подарок, уважаемая, не побрезгуйте!
Обрадовалась старая Тырко-Чач, дорогой подарок увидав. Слёзы на щеках, временем изрытых, тотчас высохли. Взяла она зеркальце в руки, взглянула в него раз, и вдруг чудо произошло чудное! Диво дивное — на глазах похорошела старуха!
Зубы, как ячменные зерна, жёлтые побелели. Глаза мутные, как в луже осенней, ясными стали, как смородина, почернели. Лицо мятое, землистое, как гнилое яблоко, разгладилось, лунным светом налилось. Нос внутрь головы, как овраг, ввалившийся, прямым сделался. А седые космы лохматые в чёрные, как ночное небо, косы шёлковые превратились!
— Спасибо тебе, девочка! — помолодевшая, похорошевшая Тырко-Чач сказала. — Бери коня своего верного, зверя пятнистого, садитесь в лодку берестяную, на тот берег вас переправлю.
Перебрались на другой берег бурной Учар они, старуха опять слово молвит:
— Молодость и красоту мне возвратила ты, девонька! Время вспять повернула! Добрая сердцем ты, душой щедрая! — сунула Тырко-Чач руку за пазуху, почесалась, поскреблась и вытащила семь гребней с длинными зубьями, семь иголок с шёлковыми нитками и семь шпилек железных с головками яшмовыми. — Вот тебе мой подарок ответный. Авось пригодится в деле твоём нелёгком, в пути длинном, — сказала так Тырко-Чач и утлую лодчонку обратно повернула. Лишь косы шёлковые в закатных лучах солнца блеснули.
Глава 11
Сон в руку
Днём не отдыхала Кадын, ночью не спала — избавить от семиглавого Дельбегеня народ алтайский спешила. Сколько рек бродом перешла — не сосчитать, сколько горных перевалов позади оставила — не упомнить. В жаркий зной она прохладной тени не искала, ночной стужей не разводила костра.
На излёте короткого дня осеннего подъехала она к золотому озеру. Теперь-то его Телецким зовут, а в прежние времена по-другому величали. А как именно, не помнит никто. Теперь-то по берегам его люди живут, скот пасётся, а в ту далекую пору глухо кругом озера было, пустынно.
Остановилась Кадын у песчаного берега, видит: место спокойное, безлюдное. Никого не потревожит она своим присутствием, не стеснит никого. Ночь переждать на берегу решила. Не ведала принцесса, что в золотом озере духи безмолвные, бестелесные обитают.
Тысячу лет, другую, третью в молчании духи жили. Тоскливо им стало: горы белые да вода кругом синяя — безотрадно. Птицу любую по одному перу узнать могли, цветок-травинку каждую наизусть помнили, всё зверьё в лесах окрест пересчитали. Да и что звери те? На охоту, на водопой да под ёлку — жир к зиме нагуливать. И птицы не лучше: полетали, поклевали, яйца отложили да птенцов вывели. Трава-мурава и вовсе на одном месте растёт. Пока цветок распустится, седым станешь. Изо дня в день, из года в год, из века в век одно и то же. Скучно, однако!
Хотя изредка и духам удача улыбалась: люди у золотого озера появлялись. То охотник за быстрым зайцем погонится — к озеру выйдет. То пастух за заблудшей коровой пойдёт и на озеро наткнётся. То дитё несмышлёное заплутает, то далёкий путник на ночлег остановится. Редко такое случалось, но духам и то в радость. Человек — существо непоседливое, суматошное. Знать не знают, ведать не ведают духи, куда он пойдёт, что дальше сделает. Интересно духам любопытным за человеком подглядывать. Висят они в воздухе прозрачные, глядят на охотника-странника, развлекаются. Даром что самих не видно.
Вот и теперь духи из воды вынырнули, за девочкой подсматривать стали. А поглядеть и вправду было на что. Отродясь духи такой красавицы не видывали! Глаза у неё — точно ягоды черемухи, щёки — как маральник в цвету, брови — две круглые радуги. В шесть кос, чёрных, как воронье крыло, ровных, как копья, раковины заморские вплетены. В ушах деревянные золочёные серьги покачиваются, а личико — белое, как лунный свет. Но больше всего любопытным духам мечи семидесятигранные на перевязи по вкусу пришлись.
Привязала Кадын Очы-Дьерена верного к пушистой сосне, рысёнка наземь спустила. Набрала в лесной чаще веток-листьев, шалаш на берегу песчаном поставила. Валежника сухого собрала, огнивом искру высекла — ярко запылал костёр. Протянула Кадын озябшие руки к огню, как с живым, с ним заговорила:
— На золотом коне ты скачешь, Мать Огонь, окоченевших к жизни возвращаешь, жаркой шубой одаряешь. Сырую пищу варишь, холодную воду кипятишь. Темной ночью ты жёлто-красное пламя в небо швыряешь, золотыми искрами мрак раскалываешь!
Согрелось холодное тело, просветлели глаза уставшие. Сняла Кадын с седла сумину пустую, тряхнула-распахнула широко, оттуда яства сказочные на белую кошму посыпались. У духов от удивления раскосые глаза круглыми стали, как булыжники! Заохали они, заахали, животы надули в изумлении. А Кадын и ухом не ведёт, и в ус не дует.
Насытилась она, белым чаем жажду утолила. Топшуур сладкозвучный взяла, струны волосяные тронула. И полилась над диким озером песня дивная, девочкой от кайчи — сказителя — услышанная:
Из прямого дереваСтарательно вытесанТопшуур мой,Гудящей кожей обшит.Из конского волосаГоворящие струны натянуты.Два звенящих куска дереваХорошо прилажены, прижаты.Пой, топшуур мой!
Безмолвные рты духи открыли, длинные уши развесили, песню заслушались!
И был среди них один дух проказливый. Нет, не злой — они все были ни злые, ни добрые, — а любопытный. И так ему песня Кадын понравилась, что, о страхе позабыв, из озера он на берег выбрался и к шалашу подкрался.
Почуял духа конь верный Очы-Дьерен, ухом острым повёл и заржал в его сторону. Встрепенулась девочка, глядь, а над самым костром, среди искр красно-жёлтых прозрачная тень колышется. Схватилась она за небесно-голубой томрок, морока пронзить хотела да спохватилась вовремя. Бестелесный он, оружием холодным не совладать с призраком. А тот вдруг в тень берёзы метнулся, тряхнул берёзу за ствол — ночная роса с жёлтых листьев дождём осыпалась. Подхватил он языком длинным, вёртким две росинки, проглотил и заговорил человеческим голосом:
— Не трожь меня, славная принцесса Кадын! Вреда тебе не причиню я!
— Откуда он твоё имя знает? — рысёнок насторожился.
— Кто таков? — девочка строго духа спрашивает, а сама рукоять томрока острого не отпускает. — И да, кстати, откуда тебе моё имя ведомо?
— Как же мне не знать тебя, достославного хана Алтая дочь! Ведь я же Су-ээзи — дух воды! Так мне, о могучая Кадын, твоя песнь по нраву пришлась, что испил я росы берёзовой и языком человечьим овладел. Дозволь же мне у костра твоего жаркого посидеть немного, песню прекрасную послушать!
— Отчего ж, садись, слушай. Не жалко мне, — милостиво Кадын разрешила и дальше поёт:
Проворного коня волосыТуго натянуты.Звени, топшуур мой!Со струнами тугимиДесять пальцев моихРазговор повели.Слабому голосу моему,Верный топшуур, помоги!
Слушает Су-ээзи топшуур сладкозвучный, слушает песню девичью. Голову набок склонил, веки прикрыл — нравится, однако!