Каньон-а-Шарон - Арнольд Каштанов

Детский сaд приносил доход. Воодушевленный успехом, Фима занесся:

- Я в Москве имел коньяки, которые шли только для правительства! И увидите, у меня пятилетние сопляки будут все четыре действия арифметики делать! Мы всю систему образования перевернем!

Еще когда Фима был советским учителем физкультуры и готовил учеников к первомайским парадам, он привык, что высокие слова ничего не значат, но говорить их все равно надо. В сущности, для него все осталось прежним, только комсомольские собрания сменились кипой на голове и целованием мезузы[1]. В глубине души Фима полагал, что новое начальство верит в свою Книгу не больше, чем прежнее - в "Моральный кодекс строителя коммунизма". Бородатые функционеры, появляясь в саду, следили лишь за строгостью кошрута[2]. Это еще больше убеждало Фиму в том, что всем наплевать на веру, лишь бы соблюдались формальности. Но формальность - это всего лишь формальность, и когда от него потребовали уволить воспитательницу, явившуюся на работу в короткой юбке, он помчался к раввину Когану за правдой. Раввин Коган сказал, что он ничего не имеет против Наташи Гвоздиковой, но если она хочет работать в религиозном детском саду, она должна пройти гиюр[3]. "Но ведь она по теудат-зеуту[4] еврейка!" - "Еврейка не станет ходить в мини-юбке, - возразил раввин, - этого просто не может быть".

[1] Культовый предмет, прибиваемый к дверному косяку еврейского дома.

[2] Религиозные требования к пище, которая должна быть кошерной "чистой", приготовленной по особым правилам.

[3] Религиозный обряд посвящения.

[4] Удостоверение личности.

Фима, как он сказал, испытал глубокий духовный кризис.

- Я хочу, чтобы мои дети не за юбками женскими следили, а были самыми образованными в мире! Ведь ежу ясно, что Бог есть, я всегда верил, я, между прочим, и в коммунистическую идею до сих пор верю, а эти суки никогда ни во что не верили, ни в Бога, ни в коммунизм, ни в черта.

Он попросил Дашку подменить Гвоздикову хоть на неделю, пока он найдет замену. Дашка надела длинную юбку, кофточку с рукавами, и через неделю пятилетние малыши в саду танцевали "Каравай". Фима потратился на костюмчики: их покажут по телевизору, это реклама, они прославятся на всю страну, в конечном счете все окупится. Телевизионщики в самом деле приезжали, и танцующая с детьми Дашка даже попала в популярную телезаставку между хасидами у Стены Плача и солдатами на броне танка, заставку крутили каждый день, Дашка там две секунды сияла улыбкой на весь экран. Они с Фимой так и не поняли, почему в один прекрасный день оказались на улице. Увольняя, раввины не объяснили причины.

Дашка с приятелями открыли русский ресторан. Вся компания была безумно деловой. Когда они, прочитавшие пару книг о маркетинге, собирались вместе, это было похоже на съезд меньшевиков, начитавшихся Карла Маркса. По телефону говорили отрывисто и без лишних слов, как комиссары по "вертушкам" Смольного. Они же работали в своем ресторане музыкантами, и Дашка пела:

Молодой капитан корабля

В белоснежном морском пиджаке

Улыбнулся тебе в якорях

На священной еврейской земле.

Ресторанчик по сей день существует, там идут какие-то разборки, пахнет уголовщиной, но без Дашки и ее друзей.

Фима с Дашкой решили в пику раввинам открыть собственный детский сад. Для этого надо было арендовать дом с маленькой площадочкой. За аренду запрашивали тысячу долларов в месяц, нужно было потратиться на всякие аттракционы, кроватки, матрасики, Дашка делала расчет - не получалось.

И тут помог случай.

Бывший наш хозяин, строительный каблан Яков, встречаясь с Ирой, всегда интересовался нашими делами. Этот степенный дядька в вязаной кипе уважал Иру с тех пор, как она подобрала ключ к сердцу его матери и избавила ту от головных болей. И вот Ира рассказала, что Дашка хочет открыть сад, но нет денег на аренду.

- Зачем аренда? - сказал он. - Платишь и ничего не имеешь. Надо купить. Ты покупаешь дом, живешь в нем, и не нужна аренда. Я тебе покажу дом - можно очень дешево купить. Я хочу, чтобы у меня были хорошие соседи.

На следующий день мы все приехали смотреть. Минибус Якова остановился на тихой тенистой улице около двухэтажной виллы, отделанной иерусалимским желтым камнем. Двор вокруг нее был выложен светлой керамикой, в веселеньких глиняных амфорах росли яркие цветы.

Мы вышли. Рядом с виллой, за трухлявым заборчиком, желтела высохшая трава, пустой заброшенный дом тонул в побегах одичавшего винограда.

- Хозяйка умерла, - сказал Яков. - Наследники сдали грузинам, те все поломали, загадили и сбежали в Грузию. Теперь сюда наркоманы забираются. Ноэми, моя жена, ночью боится. Запах плохой, вид плохой, жене неприятно.

Маклер, друг Якова, открыл входную дверь, и мы отпрянули от зловония. Маклер прошел вперед, распахивая окна, чтобы выветрился запах гнили и кошачьего кала. Потолки растрескались, провисли и покрылись черным грибком. На полах, кроватях и столах гнил промоченный дождями хлам. Оконные рамы тоже прогнили, одна тут же сорвалась, зазвенело разбитое стекло. Пока слабый ветер вытягивал вонь из комнат, мы ждали в саду. Ветви фруктовых деревьев стелились по земле, покрытой толстым слоем сухой листвы и гниющими плодами. Я споткнулся о скрытый под листьями чемодан.

- Кошмар, - сказала Ира.

- Я не видела поблизости ни одного детского сада, - заметила Дашка. - Тут же марокканский район, в каждой семье по пятеро-шестеро.

Она преодолевала дурное настроение. Чтобы купить дом, надо брать ссуду, вернуть ее невозможно, и, значит, надо похоронить себя здесь, ничего другого в жизни уже не будет.

Но она храбрилась, сама себя уговаривала: из половины дома можно сделать жилье, во второй половине оборудовать детский сад, мы станем жить вместе, помещение для сада получится бесплатным...

- О чем ты говоришь, - запаниковала Ира, - где ты видишь помещение? Это все надо снести бульдозером и строить новое! И еще построить детскую площадку! Кто это сделает?!

- Папа, - сказала Дашка. - У нас есть время до сентября. Да, папа?

Все-таки несколько дней она еще тянула, будто бы давала жизни последний шанс подсунуть что-нибудь другое. Встретила на улице Векслеров, Лилечка потащила ее на какой-то концерт: будут песни на ее, Лилечкины, стихи! В маленьком зале немолодая женщина с гитарой, бывшая библиотекарша из Копейска, прежде чем петь, тихим и слабым голосом рассказывала, как родилась песня, употребляла слова "творчество" и "тема", а когда дошла до песни на стихи Лилечки, сказала:

- Я люблю эту замечательную поэтессу, встреча с ее творчеством очень много значит в моей биографии.

Голоса у нее не было, и пела она плохо. Вместе с ней выступал молодой бородатый поэт, читал свои стихи:

Хочу раствориться в собственном "Я"!..

Дашка пришла домой выпотрошенная, злая, а утром пошла в банк "Тфахот", выдающий льготные ссуды на покупку дома.

Дом стоил девяносто три тысячи. За эти деньги нельзя было купить и крохотной квартирки в центре. У нас не было ничего. Дашка взяла все мыслимые ссуды, но и этого не хватало, пришлось нам с Ирой тоже взять. Ссуду давали на тридцать лет. Подписывая обязательство в банке, Ира сказала:

- Придется жить. Не обещаю, но постараюсь.

Приезжая на рассвете, я первым делом распахивал двери и окна дома. Шел в сад, выкуривал сигарету. За грейпфрутом и лимоном в конце участка, в углу, стоял покосившийся сарайчик из гофрированных листов какого-то белого металла. Он был набит тем хламом, который хозяйки не решаются выбросить. Я нашел там фотоальбом, размокший и тронутый плесенью, как и все остальное. На фотографиях была молодая женщина со строгим взглядом и сооружением из густых волос вокруг высокого лба.

Дух ее обитал в доме. Обрушивая гнилье и обнажая остов, я видел, как дом строился и расширялся. Под штукатуркой открывал балки над замурованными дверьми. Выволакивая из сарайчика груды вещей, ни одну, самую ненужную, не мог выбросить - их хозяйка не решилась, не мог решиться и я.

Первые дни, вытаскивая хлам и разгребая листья гнутыми ржавыми граблями, которые нашел в сарае, я остерегался змей. Мне ни одна не попалась. Зато нашлись три черепахи, старожилы этих мест. Они меня не боялись и не скрывались в свои панцири, когда я брал их в руки. Что они видели за свою жизнь? Отсюда за полдня можно пешком дойти до Шхема, он называется так же, как три тысячи лет назад - "и пошел он в Шхем", а по берегу часа за три-четыре дойти до Кейсарии, где жили Ирод и Понтий Пилат, и до Голгофы не так уж далеко, и до Нацерета-Назарета за день, не спеша, доберешься. Тысячелетия назад все было обжито, а потом ничего не стало, вдоль моря тянулись незаселенные холмы, болота, гиблые малярийные места. Тридцать-сорок лет назад, когда я уже кончил институт и работал инженером, здесь, за одноколейкой Тель-Авив-Хайфа, проложенной на месте древнего караванного пути, построили одинаковые бетонные коробочки по тридцать три метра. Это очень мало на семью, но люди были рады и им. К дому прилагалось полдунама - пять соток. Сажали апельсины, лимоны и гранаты. Воды для деревьев не хватало, электричества для жизни тоже. Кондиционеров не знали, бетонные коробки раскалялись на солнце. Рождались дети, и дома расширяли кто как мог.