Замятин Евгений - Евгений Иванович Замятин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дальше — белизна, сталь, стол, дрожь. Издалека с земли — огромный голос доктора Войчека:
— Считайте вслух: раз-два-три… Ну? Слышите? И нет уже языка, тела — нет ничего, конец…
* * *
Но для каноника Симплиция — это было только начало; концом это было для той паучьей женщины: она лежала, прикрытая белым, тихая, ее рыжие ботинки были завязаны в узелке вместе с платьем, на узелке — приколота записка, а в одной из белых комнат кричал красный ребенок с громадным, мудрым лбом.
Каноник Симплиций расклеил веки: над ним — рожки, прищуренные козьи глаза, но все же этот демон — несомненно, доктор Войчек, и каноник — явно еще здесь, на земле…
— А она — та женщина, с которой мы вместе… — больше у каноника не было голоса, не было сил, но доктор Войчек понял, закрутил свои рожки так, что самому стало больно.
— Вам, дорогой мой, повезло больше, чем ей: она уже докладывает, кому следует, о ваших добрых делах.
И тотчас же сзади каноника — какой-то жалобный, странный писк. Каноник хотел повернуться, доктор Войчек сердито крикнул:
— Да вы с ума сошли! Лежите! — Шагнул куда-то и через минуту вышел на белую середину с подобравшим ноги к животу, скорченным младенцем — у младенца был громадный лоб.
Каноник Симплиций — на доктора Войчека, на младенца — все круглее, все шире.
— Это… это зачем… откуда?
Доктор Войчек долго молчал, вщуриваясь своими козьими глазами в каноника Симплиция — все глубже, на самое дно. Вдруг пополз улыбкой, пугая, — чему он улыбался, неизвестно. И наконец сказал — очень серьезно:
— Все равно — раньше или позже придется: уж лучше сейчас. Этот ребенок — ваш.
Застывшие ямочки; младенцы с испуганно раскрытым ртом.
— Вы хотите сказать… То есть как — мой?
— Так — ваш.
— Но ведь я же… Пресвятая Дева! — ведь я же все-таки мужчина!
— Дорогой мой, я знаю это не хуже, чем вы, — и тем не менее… Вы же понимаете: мне, врачу, поверить в чудо — а я не могу это назвать иначе, как чудом, — гораздо труднее, чем вам, священнику, и все же я — ничего не поделаешь! — верю. Примите это как испытание — и как особую милость к вам неба.
— Но, доктор, ведь это же… ведь это невероятно!
— А воскрешение мертвых — вероятно? Или вы скажете. что не верите в это?
— Нет, нет — я верю… Но почему именно я, — я?
— Быть может, в наказание за какие-нибудь ваши грехи — откуда я знаю? Может быть, потому, что небо избирает своим орудием простые сердца, а вы, к счастью, просты сердцем — как младенец. Ну, успокойтесь, успокойтесь, вам вредно… Это — сын, мальчик.
Что ж иного оставалось канонику Симплицию, когда даже доктор Войчек — сам Войчек! — поверил в чудо? Каноник принял это и нес так же покорно, как апостол Петр свои вериги. Ему казалось даже, что он знает, за что небо так наказало и наградило его. Только иногда вечерами, когда они садились с доктором за домино, каноник спрашивал робко:
— А все-таки… все-таки, может быть, вы что-нибудь нашли в своих книгах?
Но ответ всегда был один и тот же:
— Нет. Ничего не поделаешь, дорогой мой: чудо.
Доктор Войчек свято хранил тайну чуда, происшедшего с каноником Симплицием в Пепельную Среду. Он рассказывал многим, что каноник по доброте взял на воспитание сына одной умершей бедной женщины — и слава каноника росла, и рос мальчик Феликс. Когда Феликс называл каноника «папой», каноник становился нежно, шелково розовым.
— Не называй меня так, Феликс. Я не папа тебе.
Мальчик морщил свой большой, умный лоб, молчал, спрашивал:
— А мама? Кто моя мама?
Каноник — еще шелковей, розовее:
— Это тайна. Я открою ее тебе только в тот день, когда навеки закрою глаза.
Этот день, по воле судьбы, был тоже в феврале, как и та самая Пепельная Среда, и такие же облака, ветер, в зимнем еще небе — ярко-синие окна. На стенке перед каноником медленно и невероятно быстро летел темный крест — тень от рамы. Ухватившись крепко за этот крест, каноник Симплиций стиснул зубы и кивнул Феликсу:
— Теперь, Феликс… Нет, доктор, не уходите: все равно, вы знаете это, и вы подтвердите ему, что это было именно так. Ты, вероятно, думал, Феликс, что я — твой отец. Так вот: я — твоя мать, а твой отец — покойный архиепископ Бенедикт.
Каноник последний раз увидел: огромный, как у архиепископа, лоб Феликса, рыжие рожки доктора, что-то светлое — как слезы — в его козьих глазах, и, как это ни странно, канонику показалось, что доктор Войчек сквозь слезы смеется. Впрочем, все это смутно, издали, сквозь сон: младенец уже засыпал.
1924
БЛОХА
Игра в четырех действиях
Впервые — Замятин Е. Блоха: Игра в 4 д. Л.: Мысль, 1926.
Печатается по: Замятин Е. Собр. соч. Т. 1. М.: Федерация, 1929.
Пьеса «Блоха» по мотивам «Левши» Н. С. Лескова была написана Замятиным по предложению режиссера Второго Московского Художественного театра Алексея Денисовича Дикого. «Мы должны заострить, усилить его главную мысль, — писал Дикий Замятину 1 марта 1924 г. — а главная мысль Лескова — не сказка, а мысль сказки — судьба русского гения» (Дикий А. Д. Статьи. Переписка. Воспоминания. М.: Искусство, 1967. С. 294).
Замятин увлекся идеей и на протяжении нескольких месяцев изучал