Слепой боец - Юлия Горишняя

Очень уж неожиданно все получилось, и у пробоины слишком четкие очертания. Похоже на таран, но не таран. Никто не таранит вот так, с носа, — потому что почти верный промах. И форма пробоины не та.

Потом он догадался насчет остатков полосы задержки, и на мгновение лицо его изуродовала усмешка.

Значит, конец маленькому дятлу. Гэвин медленно стиснул Метку в кулаке. До него дошло насчет кайянского берега неподалеку и острова Мона, глядящего на всю эту картину. Но он не желал представлять, что бы он сам делал сейчас на месте бывших своих капитанов. Ему не было до этого никакого дела. Он опять уплывал от самого себя туда, на юг, в те корабли.

Но почему-то из них больше всего чувствовалась ему «Крепконосая» с ее пробоиной в левой скуле и с мачтой, нелепо болтающейся с правого борта, едва держащейся на отщепе. Потом ее, похоже, отрубили, освобождая корабль. Метка все еще была у Гэвина в правом кулаке. Его ладонь и пальцы чувствовали скользкие подтеки, расползающиеся по ней, и потому Гэвин знал, что происходит с кораблем. Маленький упрямый дятел. И — прилив.

Он ничего не мог с собой поделать. Он слишком любил корабли.

Он был «Крепконосой» все то время, покуда прилив ломал ей скулу, и потом бревно, на котором она «висела», уперлось в доски, какими заложена носовая оконечность — неудобное место, если там скопится вода, и прилив перестал поднимать однодеревку, поднимая только волны, а потом вода вдруг хлынула в нее через борта, и «Крепконосая», перекосившись направо, ухнула вниз, и ребра ее треснули, высвободив бревно из своего захвата, — и еще через несколько мгновений умирание корабля наконец прекратилось.

Она уходила все глубже и глубже, и скользкие слои плесени покрывали Метку один за другим. Дно, наверное, было каменистым, и, столкнувшись с ним, она сломала несколько ребер, уже в последний раз. Потом Гэвин снова оказался на Сиквэ, в каюте своего собственного корабля, а не в душе чужого. Сидел на двух штуках гезитского тонкого сукна (будущие наряды кому-то на свадьбу… во всяком случае для этого они предназначались когда-то); а рядом, еще на чем-то — единственное место, где удавалось поставить более-менее ровно, — ларец с Метками. И обнаружил неожиданно, что от слишком длинной недвижной позы в повороте и его тоже словно насадили боком на кол. «Вот так-так, — подумал он. — Уже разваливаюсь». Здоровье в его глазах было незаметным и само собой разумеющимся, а слабость — чем-то вроде преступления. Отчего он резко повернулся (кол у него в боку от этого движения словно сломался, войдя в поясницу одним обломком и под ребра — другим) и одновременно услышал какое-то странное изменение в мире вокруг.

Это изменение не было рассветом — он знал, что сейчас рассвет, потому что знал, что у берега Моны сейчас прилив. И это не были волны, покачивающие «Дубовый Борт», — волны были уже довольно давно.

Запах. Свежий морской воздух, который задувало в щель над дверью.

Южный ветер.

Потянувшись вперед, Гэвин накрыл крышкой жирник, а потом — так же левой рукой — закрыл и ларец, уже в темноте.

Потом он полез наружу, и было это очень здорово похоже на то, как выползает волк из своего логовища, переливаясь прямо из движения, которым он ползет, в движение, которым потягивается, — потому как в логове ему потянуться негде.

Несколько мгновений Гэвин жмурился на утренний прекрасный свет, закинув голову, — шею тоже ломило. Заметил, что Метка все еще у него в руке. Где-то совсем рядом морская дева оглушительно хлопнула по воде хвостом. С неба вопили поморники. За кормой у корабля, на террасе бухточки, обнаженной отливом, явственно слышались людские шаги; а еще дальше — голоса. Шаги — это не сторожа, потому что сторожа возле носовой сходни, а голоса — это люди, благополучно спавшие эту ночь, в отличие от сторожа и от своего капитана, и шаги (Гэвин не прислушивался, но он просто очень хорошо знал эти шаги) — это Пойг.

Все еще опираясь локтями на крышу своей каюты, Гэвин повернулся налево, где беспечально вставало солнце. Мрачный Пойг, почесывающий бороду, оказался у него перед глазами довольно-таки неожиданно для себя — тот побаивался даже, вдруг придется напоминать Гэвину, что вот-вот пойдет прилив.

Остановившись, он зачесался еще энергичнее — больше от растерянности. Потом, все еще морщась, опустил руку, — вздохнул, разглаживая вздохом бороду и выражение лица, — и заложил обе ладони за пояс, плотно расставив ноги на скрипучем розовом песке. Они с Пойгом были сейчас на таком расстоянии друг от друга, что можно не повышать голос, разговаривая.

— Хорошее нынче утро, Пойг, — сказал Гэвин. Ему казалось, что он сто лет не слышал, как кричат поморники.

(«Ясное нынче утро, Пойг». Эти слова имеют несколько значений для моряка.)

— К полудню, я думаю, уже заоблачнеет, — сказал Пойг. — Ветер.

— Да, пожалуй, — согласился Гэвин. — Это он вовремя переменился. Как раз для нас. Поворачиваем пройтись еще раз вдоль побережья.

Пойг (который сейчас думал почти непрестанно об ушедших кораблях, за которыми они все время держатся в одном дневном переходе!) какое-то время помолчал, а потом сказал неторопливо:

— Если вдоль побережья — тогда, конечно, попутный.

Голос его был суровым по-прежнему. Что же до сердец, то капитанам иногда лучше не знать, чем у их дружинников заняты сердца.

Выпрямившись, Гэвин шагнул вперед по палубе; потом поглядел на свой правый кулак и выбросил что-то в море. В то утро, хотя Фаги исправно стоял у руля, Гэвин заходил в каюту (взглянуть на Метки) всего два раза. За остальное время он обошел корабль сперва по левому борту до носа, а потом по правому обратно. На то посмотреть, на это обратить внимание. С одним заговорить, другому приказать, у третьего просто спросить, почему вот то-то и то-то именно так, а не иначе. Во имя Лура Смеющегося! Да они ведь чуть не успели забыть, что на судне у них есть капитан… и капитан у них был, между прочим. У них был такой капитан — они жизнь за него готовы были отдать в любую погоду! И вовсе не только потому, что так положено, и не из-за одной его удачи, и если он думает, что только из-за удачи, — плохо же он знает своих людей, эх, Гэвин, Гэвин, Гэвин Морское Сердце, сердце которого знает море и корабли, и больше ничего…

Но о «Крепконосой» он так ничего никому и не сказал.

«Проклятье», — думала Рият. Пленник сидел, обхватив колени, под бортом с правой стороны «Бирглит» у самой кормы. Единственное место, где можно быть, почти никому не мешая. Вид у него был такой — то ли дремлет, то ли не дремлет, не разберешь. Во всяком случае перебираться оттуда на другое место он не намеревался. И оттого единственный ракурс, в котором Рият могла его взять так, чтобы на картинку попадала и часть берега, — получался таким образом, что часть эта была очень коротка — ограничена с одной стороны высокой кормой и парусом — с другой. Рият не настолько хорошо представляла, как выглядят эти горы на взгляд с моря, чтобы ей было легко ориентироваться. Она боролась с соблазном позвать на помощь здешнего кормщика — она не хотела, чтобы раньше времени узнали, к т о сейчас на борту «Бирглит». Даже Симмэ вчера она показывала одну только «Бирглит» — издалека.