Горький запах осени - Вера Адлова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В ту весну она держалась вполне бодро, и, надо сказать, с полным на то основанием — если не брать в расчет неприятные мысли о том, как поступить с домиком. Она, конечно, знала, что у Иржи всюду есть друзья, но понимала, что не все возможно. Хотя и жизнь, и люди своими поступками убеждали ее, что невозможного у нас не существует — не знаю, хорошо это или плохо. Пожалуй, все-таки нехорошо.
В семье все было ладно, чтоб не сказать без ложной скромности «отлично». А сколько это стоило забот и отречений!.. Фран понемногу выровнялась, ходила в восьмой класс и успевала. Увлекалась музыкой. Не то чтобы сама играла на каком-то инструменте, но могла часами слушать серьезную музыку и была тогда как омытая светом. Мечтала стать портнихой и беспрерывно рисовала какие-то модели — преимущественно вечерних туалетов. Быть может, с этим связывались у нее воспоминания о принцессах, любимых образах детства, которых она любила представлять, напяливая на себя мамины платья, волочившиеся за ней шлейфом. Она по-прежнему была в большой дружбе со старшим братом Иваном. Павла побаивалась — тот был сорвиголова.
Второй сын Нади был вылитый отец. Красивый парень, и мать при взгляде на него чувствовала примерно то же, что Эма при взгляде на Ладислава-младшего — отцы оживали в своих сыновьях. У Павла, однако, отец существовал — довольно жалким образом, где-то на Крконошах, работал управляющим хозяйством; впрочем, ходили слухи, что никакой он не управляющий, а истопник и хлещет горькую. Надя, во всяком случае, не наводила о нем справок, даже алиментов не требовала. Павел-младший выучился на сантехника, что было для него удачей, имел белый воинский билет — еще одна удача, потому что повод для освобождения от службы был не бог весть какой серьезный. Иван — мамина гордость — уже несколько месяцев как защитил диплом. У Нади были основания в тот год под пасху, когда она со всеми детьми собиралась к Ирене и Эме на Сазаву, подниматься по своему взгорью, к уже убранному для праздника дому, вполне бодро и весело. Впервые за много лет она даже подумывала, не испечь ли пирог и какие приготовить для детей сюрпризы, в особенности для Фран. Стоял апрель, теплый и ласковый.
После обеда за ней и Фран заехала Ирена, посадив их в машину, повезла на сазавскую виллу. Павел должен был приехать вечерним поездом, Иван — в субботу утром, на своей мотоциклетке. В пятницу ему предстояли какие-то экзамены, и он был рад, что дома никого не будет. Но вместо Ивана неожиданно приехала Эма. Не выключая мотора, поднялась наверх, к Надежде. Едва она появилась в дверях кухни, Ирена и Надя замерли. Эма еще не произнесла ни слова, но в лице у нее и у Иржи была такая странная отчужденность…
— Что случилось? — с испугом выговорили подруги.
— Надежда… — сказала Эма, — Надя… ты сейчас поедешь с нами в Прагу, Иван попал в аварию. Он в больнице.
— Положение серьезное, Надя, — сказал Иржи.
Вечером они возвратились. Молча сидели на кухне. Надежда плакала. Иван был мертв.
Как-то вечером — был заключительный концерт «Пражской весны» — Ладислав предложил матери выпить с ним чаю. Эма улыбнулась. Эта привычка, видимо, переходила у них в семье из поколения в поколение: около шести часов пить чай, а возвратясь после концерта или спектакля, перехватить что-нибудь легонькое — на этот раз, скорей всего, клубники, пронзительный аромат ее доходил даже из кухни.
Было приятно уже совсем одетой для концерта посидеть за чашкой чая с сыном, державшим себя этаким заправским кавалером добрых старых времен.
Ладислав с видом знатока отпил из чашки, объявил, что чай великолепен, и, как о чем-то малозначащем, сообщил, что разошелся с Мартиной. Бракосочетание предполагалось через четыре недели: как раз подоспеет июль — месяц свадеб. Не дав изумленной Эме опомниться, стал деловито объяснять. Причина, явствующая из его слов, была однозначна и непостижима. Мартина неожиданно заартачилась и заявила, что хочет ребенка. Такое пожелание Эма сочла естественным: дети, как известно, цветы жизни, почему же Мартине не иметь ребенка? Картина — малыш в ее доме — даже вдохновила Эму. Ладислав объяснил матери, что от своего плана, который несколько лет назад все объявили мальчишеским сумасбродством, он не отказался, да и ход мировых событий подтверждает, что он был прав, считая, что лишь безумец может теперь заводить детей. А если уж они рождаются и к тому же у людей подлых, которые не заботятся о них и даже бьют, то долг людей порядочных брать таких детей на свое попечение, как это сделала Ирена. На это Эма возразила, что у Ирены четверо своих, а Ладислав ответил, что после войны была идиллическая эпоха, люди верили, что ничего подобного не может повториться, а между тем… И он протянул руку к газетам, где информации о событиях в мире не оставляли места розовым иллюзиям. С этим Эма не могла не согласиться, но предупредила, что компаньонку для организации семейного детского дома Ладислав вряд ли найдет, а если какая-то без памяти влюбленная в него пойдет на это — через год-другой раздумает.
— Не обольщайся, — сказала Эма, — материнство — это как неизбежная болезнь, большинство женщин просто места себе не находят, пока не заведут ребенка, поверь мне. И странно, что ты ищешь счастья в осуществлении такой неслыханной идеи.
Ладислав. Счастья? Кто говорит о счастье? Я о нем и не думал.
Эма. О чем же ты в таком случае думал?
Ладислав. О том, как плохо обращаются с детьми.
Эма. И с тобой плохо обращались (это была попытка уйти от разговора, который мог перерасти во что-то неприятное)?
Ладислав. И со мной. Да, и со мной.
Эма. Ну как ты можешь говорить такое? Ведь Ирена…
Ладислав. Ирена ни при чем. Я не хочу быть таким, как вы, старшие. Ты считала, что дети не понимают и забывают быстрее, чем вы.
Эма. Мы все забываем — в этом милосердие природы.
Ладислав. Потому что хотите забыть. А дети хотят помнить.
Эма. Ты мне об этом однажды уже сообщал, в письме.
Ладислав. Я хотел помнить и потому поехал к деду. Туда. Искал его.
Эма. Его уж не было в
