Очерки о проклятых науках. У порога тайны. Храм Сатаны - Станислас де Гуайта

Итак, определенная литература, подобно определенной философии, определенному мистицизму и определенному искусству, относится к Гоэтии непосредственным или опосредованным образом. Это означает, что мода, в которой осуществляется деятельность человека, вовсе не требует, чтобы сатанизм не был способен наводнять и пропитывать; подобно тому, как она не требует, чтобы божественное Вдохновение не могло наделять силой и облагораживать. Глубинная причина этого кроется в сущности человеческого Слова, демиургического и срединного Агента между абсолютным и относительным, между духом и материей, между Богом и Сатаной.

Магическое Могущество — доброе либо злое — заключается на этом свете целиком в человеческом Слове. Человеческое Слово предстает промежуточным и обращаемым агентом: связующим звеном между землей и небом, средним термином всех крайностей, универсальным субстратом отношения.

В своих взаимоотношениях с Абсолютной Истиной человеческое Слово выражает себя в виде активной добродетели: Веры. В своих взаимоотношениях со случайной реальностью он проявляется в виде пассивной добродетели: Знания. В своих же взаимоотношениях с божественным Словом человеческое Слово выражает себя в способности отождествления относительного с абсолютным, конечного с бесконечным, дольной единицы с единством: в Сознании, которое нейтрально, то есть активно по отношению к Знанию и пассивно по отношению к Вере.

Человеческое Слово, узнающее себя в собственном зеркале, — таково Сознание[594]. Стало быть, его ориентация на Знание или на Веру открывает перед индивидуальным человеком двойную сферу деятельности — позитивную и мистическую — для проявления своих потенциальностей; каковы бы ни были склонности индивида, как в одной, так и в другой сфере — к правильности или к извращенности, к Добру или ко Злу.

Провозгласив эти принципы, мы лучше поймем, что у Искусства тоже есть своя магия, темная или светлая, пагубная или благотворная; поскольку Искусство — не что иное, как адаптация человеческого Слова, модализированная по образцу каждого индивида и расходящаяся в виде эманаций, которые воплощаются в адекватных формах, символически выражающих этот индивидуальный глагол.

Всякое произведение искусства представляется, на первый взгляд, лишь воплощением мысли. Пусть будет так; но правда ли, что эта мысль замирает, становится бесплодной и угасает при своей фиксации? Правда ли, что форма, в которую она заключена, служит ее последним завершением? Что, создав себе эту «корку», она исчерпала свою виртуальную энергию? Ошибочно было бы так полагать. В общей физике есть закон, по которому сила преобразуется и никогда не исчезает. Мысль не умирает в силу того, что она принимает определенную форму. Подобно душе, она, наоборот, воплощается лишь для того, чтобы утвердиться на материальном плане; она облекается в осязаемый образ лишь для того, чтобы воздействовать на чувства; в пластичную и объективную форму — для того чтобы приобрести «права гражданства» в пластичном и объективном мире. Сама эта форма служит ей «медиумом», оболочкой и инструментом для проявления своей энергии в новой сфере. Стало быть, любое произведение искусства чревато скрытой способностью реализации, которая рано или поздно неизбежно приведет к реальным результатам, соответствующим ее врожденному принципу: эти произведенные результаты будут магическим выражением идеи, вложенной в данное творение.

Из чего можно заключить, подводя итог: всякое произведение искусства — магическое деяние, хорошее либо дурное; идеал, который является его «душой», склоняет его потенциал одесную или ошую; скрытая в нем способность реализации представляет собой магический агент его детерминизма, к добру или ко злу. В конце концов, всякий художник — маг или колдун, — чаще, увы, колдун, нежели маг.

Маги чистого искусства и Гоэты искусства нечестивого! Теургия или Некромантия пера, музыки и кисти! Какую прекрасную книгу можно было бы написать на эту трансцендентальную тему! Однако подобный труд оказался бы нам не по силам во всех отношениях[595]. Но если бы нас попросили набросать хотя бы в общих чертах синтетическую схему искусства с этой точки зрения, мы охотно позаимствовали бы у мифологии Эллады четыре различных типа, символизирующих (как нам кажется) четыре «семьи» искусств, которые можно считать первичными. Эти типы — благодаря своим сочетаниям, — и эти «семьи» — благодаря своим соединениям — представят план, разделенный наподобие шахматной доски и пригодный для систематических классификаций, по образцу генеалогического древа.

Нельзя ли различать, например: — 1. Искусство Аполлона, Хризо-поэты (почти всё великое искусство; в частности, Орфей, Вергилий, св. Иоанн, Ламартин и Виньи; Рафаэль и Микеланджело; Бах, Моцарт и Россини). — Астрологические референции:и; соответствующие галеновые препараты: солярные крепкие вина; — 2. Искусство гекаты, Чародеи (демономаны: Ремигий и Боден; головокружительные мистики: например, Бёме и Сведенборг; По, Гофман, Бодлер и Роллина; Рембрандт и Калло, Сальватор Роза; Шопен, Берлиоз: «Осуждение Фауста»). — Астрол. рефер.:и; соотв. гален.: опиум и, особенно, кокаин; — 3. Искусство эроса, Эротики (Анакреон и Сапфо, Катулл, Тибулл и Петроний, Кребильон-сын и маркиз де Сад, Мюссе: стихи; многие граверы XVIII столетия; Прудон: papiers bleus; Ропс: офорты; Холмс; Масне в «Эсклармонде»). — Астрол. рефер.: и; соотв. гален.: опиум со шпанской мушкой; —4. Искусство атропос, Нигилисты (Лукреций: «De natura rerum», Вольтер: «Кандид», Жан-Жак, Дидро; Гёте: «Вертер»; Байрон: «Каин» и «Манфред»;,Стендаль: «Красное и черное»; Мюссе: «Исповедь сына века»; Ришпен: «Богохульства»; Гойя, Сурбаран). — Астрол. рефер.:и; соотв. гален.: Дурман, Conium, Hyosciamus.

Достаточно; любые детали, которыми мы могли бы усложнить эту таблицу, не в силах оправдать ее глубинного несовершенства — и даже неточности, поскольку для того, чтобы точно определить приписываемую каждому художнику ячейку, следовало бы расширить приведенный выше крошечный план и раскрыть его для всеохватывающего нагромождения очень сложных подразделов, о которых мы уже говорили. Да и как разместить по ящичкам с ярлыками универсальных гениев: Шекспира, Леонардо, Бетховена? Как закрепить на подпорках эти исполинские художественные натуры, чья безудержная жизненная сила, бьющая через край во всех смыслах, невзирая на разделительные рейки, покрыла бы всю шпалеру гроздьями многокрасочных цветов? Одна мысль об этом была бы безумием… Означает ли это, что слегка намеченные выше типы искусства — иллюзорны? Мы так не думаем. Да будет нам позволено сравнение с прекрасной «Теорией темпераментов» гг. Польти и Гари: аналогия очень близкая, так как речь для нас идет о художественных темпераментах. Так вот, не составляет ли исключение, — если он вообще возможен, — субъект, безусловно воплощающий в себе один из четырех первичных типов (В, L, N или S), за вычетом трех других? Тем не менее, каждый из этих четырех основных элементов, которые следовало отбирать и на ходу конструировать — вначале путем аналитической диссоциации, а затем путем абстрактного синтеза, — обладает собственной ценностью и отнюдь не произволен; так что их классификация в порядке преобладания позволяет при первом же осмотре вывести физиогномическую формулу субъекта. Вероятно, мы могли бы подобным же образом составлять формулы, основываясь на систематическом сочетании четырех художественных типов: Аполлон, Геката, Эрос и Атропос. Мы не будем продолжать дальше это отступление, поскольку хотели лишь обозначить один из возможных путей.

Мы надеемся, что вы теперь можете распознать некоторые произведения, которые мы разоблачили как коварные, под эмблемой «цветов бездны». Это не литературная обработка оккультных теорий в рамках поэмы, рассказа или романа, как, например, «Влюбленный дьявол» Казотта, «Странная история» Бульвера или столь увлекательные новеллы Лермина; ни, тем более, волшебные легенды Востока или «Сказки Матушки Гусыни». Если даже эти «цветы» собраны на краю бездны, то следует признать, что они не выделяют яда; их тонкий аромат ни у кого не вызывал головокружения черных глубин… Нет, мы никогда не стали бы осуждать чудесное в искусстве.

Мы всегда испытывали слабость к болтовне пращуров: рискуя «пасть» в глазах порядочных людей, мы признаемся в этом без обиняков, ибо это так. О, дивные фантазии поэта Перро! Но фантазии ли это?.. Царство фей и гениев, несомненно, должно существовать на какой-нибудь милой и далекой планете, или блуждающие грезы нашего детства солгали нам! Мы не можем этого принять: как грустно, когда греза обманывает! Только реальность должна обладать правом на ложь. Вы разуверились в жизни, разочарованный молодой человек, чью душу ранил реальный мир? Так, по крайней мере, не отрекайтесь от грез вашего детства; пусть они будут для вас убежищем, где спадает вал грубого столетия. Как приятно и утешительно их воскрешать; как полезно вдыхать их светящуюся мглу!.. В восемнадцать лет мы попытались воплотить эти излюбленные грезы; они согласились довольно неохотно: воплощение оказалось недостаточным; так что они сохранили туманный облик и призрачный вид. Неопределенные, неясные очертания колебались. Поэтому мы решили с тех пор забыть об этой бессильной попытке, этом неудачном произведении, бесцветном и невыразительном. Не советуя никому отведать недозрелый плод нашей поэтической неопытности, мы скажем лишь, что недавно, когда мы перечитывали эти «Фантастические рифмы»[596] — а рифмуются они, увы, плохо, — нас поразило и почти взволновало чувство, преобладающее в этих стихах, чье единственное достоинство — искренность: смутное, но вполне реальное осознание потустороннего мира сквозит там в каждой строфе.