Поднятая целина - Михаил Шолохов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну, ежели пращу не хочешь, может, тебе бабки отдать? В додачу, а? Они у меня знаешь какие? Почти новые, вот какие!
– И бабки твои мне не нужны, – вздыхая и усмехаясь, отказался Давыдов. – Вот если бы этак лет двадцать с гаком назад – я бы, братец ты мой, от бабок не отказался. Я бы с тебя их содрал как с миленького, а сейчас не беспокойся, Федот Демидович! О чем ты волнуешься? Нож – твой на веки вечные, факт!
И опять молчание. И опять через несколько минут вопрос:
– Дяденька, а этот кругляш, какой я тебе отдал, он от кого? От веялки?
– А ты где его нашел?
– В сарае, куда идем, под веялкой. Старая-престарая веялка там такая, на боку лежит, вся разбитая, и он под ней был. Мы в покулючки играли, я полез хорониться, а кругляш там лежит. Я его и взял.
– Значит, это от веялки часть. А палочки железной, небольшой возле него не видел?
– Нет, там больше ничего не было.
«Ну, и слава богу, что не было, а то ты мне еще учинил бы такое, что и на том свете не разобрались бы», – подумал Давыдов.
– А эта часть от веялки тебе дюже нужна? – поинтересовался Федотка.
– Очень даже.
– В хозяйстве нужна? На другую веялку?
– Ну, факт!
После недолгого молчания Федотка сказал басом:
– Раз в хозяйстве эта часть нужна – значит, не горюй, ты поменялся со мной правильно, а нож ты себе новый купишь.
Так умозаключил рассудительный не по годам Федотка и успокоенно улыбнулся. Душа у него, как видно, стала на место.
Вот, собственно, и весь разговор, который они вели по дороге, но этот разговор был как бы завершением их сделки по обмену ценностями…
Теперь Давыдов уже безошибочно знал, куда ведет его Федотка, и когда по переулку слева завиднелись постройки, некогда принадлежавшие отцу Тимофея Рваного, спросил, указывая на крытый камышом сарай:
– Там нашел?
– Как ты здорово угадываешь, дяденька! – восхищенно воскликнул Федотка и выпустил из руки палец Давыдова. – Теперь ты и без меня дойдешь, а я побегу, мне дюже некогда!
Как взрослому пожимая на прощанье маленькую ручонку, Давыдов сказал:
– Спасибо тебе, Федот Демидович, за то, что привел меня куда надо. Ты заходи ко мне, проведывай, а то я скучать по тебе буду. Я ведь одинокий живу…
– Ладно, как-нибудь зайду, – снисходительно пообещал Федотка.
Повернувшись на одной ноге, он свистнул по-разбойничьи, в два пальца, очевидно созывая друзей, и дал такого стрекача, что в облачке пыли только черные пятки замелькали.
Не заходя на подворье Дамасковых, Давыдов пошел в правление колхоза. В полутемной комнате, где обычно происходили заседания правления, Яков Лукич и кладовщик играли в шашки. Давыдов присел к столу, написал на листке из записной книжки: «Завхозу Островнову Я.Л. Отпустите за счет моих трудодней учительнице Л.С.Егоровой муки пшеничной, размольной 32 кг, пшена 8 кг, сала свиного 5 кг». Расписавшись, Давыдов подпер кулаком крутой подбородок, задумчиво помолчал, потом спросил у Островнова:
– Как живет эта девчонка, учительница наша, Егорова Людмила?
– С хлеба на квас, – передвинув шашку, коротко отозвался Островнов.
– Был я сейчас в школе, насчет ремонта интересовался, посмотрел и на учительку… Худая, прозрачная какая-то, сквозит как осенний лист, значит – недоедает! Чтобы сегодня же отправили ее хозяйке все, о чем тут написано, факт! Завтра проверю. Слышишь?!
Оставив на столе распоряжение, Давыдов прямиком пошел к Шалому.
* * *Как только он вышел, Яков Лукич смешал на доске шашки, через плечо показал пальцем на дверь:
– Каков кобелина? Спервоначалу – Лушка Нагульнова, потом окрутил Варьку Харламову, а зараз уже переметнулся к учительнице. И всех своих сучонок кормит за счет колхоза… Распроценит он наше хозяйство, все пойдет на баб!
– Харламовой он ничего не выписывал, а учительнице – за свой счет, – возразил кладовщик.
Но Яков Лукич снисходительно улыбнулся:
– С Варькой он небось деньгами рассчитывается, за то, что учительница получит, колхоз расплатится. А Лушке сколько харчей я по его тайному приказу перетаскал? То-то и оно!
До самой смерти Тимофея Рваного Яков Лукич в изобилии снабжал его и Лушку продовольствием из колхозной кладовой, а кладовщику говорил:
– Давыдов мне строго-настрого приказал выдавать Лушке харчей, сколько ее душеньке потребуется, да ишо и пригрозил: «Ежели ты или кладовщик сбрехнете хучь одно слово – не миновать вам Сибири!» Так что ты, милый, помалкивай, давай сала, меду, муки, на весах не вешая. Не наше с тобой дело судить начальство.
И кладовщик отпускал все, что требовал Островнов, и по его же совету ловко обвешивал бригадиров, чтобы скрыть недостачу в продуктах.
Почему же теперь Якову Лукичу было не воспользоваться удобным случаем и еще лишний раз не очернить Давыдова?
Изнывая от безделья, Островнов и кладовщик долго еще «перемывали косточки» Давыдова, Нагульнова и Размётнова.
А тем временем Давыдов и Шалый уже действовали: чтобы в сарае Фрола Рваного стало светлее, Давыдов взобрался на крышу, вилами снял солому с двух прогонов, спросил:
– Ну как, старина, виднее теперь?
– Хватит разорять крышу! Зараз тут светло, как на базу, – отозвался изнутри сарая Шалый.
Давыдов прошел по поперечной балке несколько шагов, легко спрыгнул на мягкую, перегнойную землю.
– Откуда начнем, Сидорович?
– Хорошие плясуны танцуют всегда от печки, а нам с тобой начинать поиск надо от стенки, – пробасил старый кузнец.
Вооружившись наскоро сделанными в кузнице щупами – толстыми железными прутьями с заостренными концами, – они пошли рядом вдоль стены, с силой опуская щупы в землю, медленно продвигаясь к веялке, лежавшей у противоположной стены. За несколько шагов до веялки щуп Давыдова почти по самую рукоятку мягко вошел в землю, глухо звякнул, коснувшись металла.
– Вот и нашли твой клад, – усмехнулся Шалый, берясь за лопату.
Но Давыдов потянул лопату к себе.
– Дай-ка я начну, Сидорович, я помоложе.
На метровой глубине он обрыл кругом массивный сверток. В промасленный брезент был тщательно завернут станковый пулемет «максим». Из ямы вытаскивали его вдвоем, молча развернули брезент, так же молча переглянулись и молча закурили.
После двух затяжек Шалый сказал:
– Всурьез собирались Рваные щупать Советскую власть…
– А ты смотри, как по-хозяйски сохранили «максима»: ни ржавчины, ни пятнышка, хоть сейчас заправляй ленту! А ну, дай-ка я поищу в яме, может, еще что нащупаем…
Через полчаса Давыдов бережно разложил возле ямы четыре цинки с пулеметными лентами, винтовку, початый ящик винтовочных патронов и восемь ручных гранат с капсюлями, завернутыми в полусопревший кусок клеенки. В яме, уходившей под каменную стену, валялся и пустой самодельный чехол. Судя по длине его, в нем когда-то хранилась винтовка.
До заката солнца Давыдов и Шалый разобрали в кузнице пулемет, тщательно прочистили, смазали. А в сумерках, в предвечерней ласковой тишине за Гремячим Логом пулемет зарокотал – воинственно и грозно. Одна длинная очередь, две коротких, еще одна длинная, и опять – тишина над хутором, над отдыхающей после дневного жара степью, пряно пахнущей увядшими травами, нагретым черноземом.
Давыдов поднялся с земли, тихо сказал:
– Хорошая машинка! Машинка хоть куда!
В ответ ему гневно забасил Шалый:
– Зараз же пойдем к Островнову, возьмем щупы и весь его баз и все забазья излазим! И в доме у него учиним поголовный обыск, хватит в зубы ему заглядывать.
– Ты с ума спятил, старик! – холодно отозвался Давыдов. – Кто же это нам разрешит производить самочинные обыски и будоражить весь хутор? Нет, ты просто спятил с ума, факт!
– Ежели у Рваного мы пулемет нашли, то у Островнова где-нибудь на гумне трехдюймовка зарыта! И не я с ума сошел, а ты оказываешься умным дураком, вот что я тебе скажу начистоту! Погоди, придет время, откопает Лукич свою пушку да как шарахнет по твоей квартире прямой наводкой, тогда будет тебе факт!
Давыдов расхохотался, хотел обнять старика, но тот круто повернулся, плюнул с великим ожесточением и, не прощаясь, бормоча ругательства, зашагал к хутору.
Глава XVIII
В последнее время, впрочем как и всегда, деду Щукарю положительно во всем не везло, ну а уж этот день выдался целиком сотканным из больших и малых огорчений и даже несчастий, так что к исходу суток, вконец измученный обильно выпавшими на его долю испытаниями, Щукарь стал еще более суеверен, чем когда бы то ни было прежде… Нет, все же нельзя было ему так опрометчиво соглашаться с Давыдовым и отважиться на поездку в станицу, коль с утра приметы оказывались явно дурные…
От двора правления колхоза дед Щукарь шагом проехал не больше двух кварталов, а затем остановил жеребцов среди дороги и, не слезая с линейки, понуро сгорбившись, застыл в глубокой задумчивости… Да и на самом деле было ему о чем подумать: «Перед светом снилось мне, будто пегий волк за мной гонялся. А почему пегий? И почему обязательно за мной ему надо было гоняться? Будто, окромя меня, мало людей на белом свете! Ну и пущай гонялся бы за кем-нибудь другим, за молодым и резвым, а я бы со стороны поглядывал, а то, изволь радоваться, и во сне я должен за других отдуваться! А мне эти игрушки вовсе ни к чему. Проснулся, а сердце стукотит, чуть из грудей не выскочит, тоже мне удовольствие от такого приятного сна, пропади он пропадом! И опять же, почему этот волк окончательно пегий, а не натурально серый? К добру это? То-то и есть, что не к добру. Примета – дрянь, стало быть, и поездка выйдет мне боком, не иначе с каким-нибудь дрянцом. А въяве что было? То картуз не найду, то кисет, то зипун… Приметы то же самое не из важных… Не надо было покоряться Давыдову, и с места не надо было трогаться!» – уныло размышлял дед Щукарь, а сам рассеянно оглядывал пустынную улицу, разномастных телят, лежавших в холодке под прикрытием плетня, копошившихся в дорожной пыли воробьев.