Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Эзотеризм K.K. Случевского

Посвящается Александре Константиновне Коростовец урожд. Случевской

Нет такой лжи и мерзости, в которой нельзя было бы рассмотреть некоторой ужасающей правды. В «Фаусте» Гёте царем всякой мерзостной и отвратительной твари именует себя Мефистофель. Ужасающую тему Мефистофеля К.К. Случевский получил в наследство и подверг дальнейшей разработке и раскрытию. Творцу «Элоа» это было под силу – и он во всей роскоши поэтических красок и возможностей разработал многогранную тему мирового зла, одновременно поставив тему апокатастасиса. Под этим богословы со времени св. ап. Павла разумеют проблему восстановления мира в его непадшем состоянии, всеобщее прощение грешников и то, что св. Григорий Нисский именует «уврачеванием изобретателя зла»… Решить эту тему в философски-богословском плане и изобразить ее художественно вряд ли под силу какому-либо человеческому существу. Но поставить эту тему К.К. Случевскому удалось в плане художественном, и за это он должен быть причтен к лику очень немногих гениальных поэтов-мыслителей. На нем, задним числом, оправдались слова Иннокентия Анненского, несомненно ему родственного поэта-мыслителя, что важнейшим и неизменным для поэтов – как бы ни разнообразно-пестро было выполнение – остается триединство тем: I) смерть, II) любовь, III) родина. Но со смертью неразрывно связаны темы сатаны, загробного состояния и ада; с темой любви – тема красоты, рая и вдохновения; с темой родины – тема родной природы, родного быта и родного прошлого, исторических святынь.

Все эти темы разработаны К.К. Случевским, до всех них коснулась рука этого мастера, все они были пережиты его всеобъемлющим сердцем. Но еще важнее то, что для всех них нашел он совершенно новые слова, их сочетания и созвучия, их смысловую символику, их внутреннюю и внешнюю музыку и живопись, и всюду был он нов и необыкновенен, всюду эти вечные темы выглядели у него с новой и неожиданной стороны. Как будто бы нет нарочитости в замысле, нет подчас отделки и шлифовки в исполнении – и в то же время все так полно, насыщено, закончено. Ничего лишнего, и нет ни в чем недостатка. Как у математиков: необходимо и достаточно. В плане артистическом мы это называем совершенством исполнения.

Но есть нечто, сразу охватывающее читателя всех вообще произведений К.К. Случевского – безразлично, в стихах ли они или в прозе, и независимо от сюжета. Эта атмосфера, столь роднящая его с Бодлером, несмотря на то, что философское воспитание его и даже сам тип мышления и выделки скорее германский, – ум и остроумие. Это и роднит его также с Ф.М. Достоевским.

Ирония – аффект философский. Тут Гегель был совершенно прав. Но к подлинной иронии, как и к подлинно философскому мышлению, писатель и поэт становятся способными лишь на высшем уровне. Нет этого – нет и остроумия, а ирония превращается в зубоскальство и нигилизм. Этим и отличались отзывы радикальной критики о Случевском, отвечавшие на стихию ума, остроумия и иронии выставкой глупого зубоскальства и «немогузнания». Это касается и «их» реакций на Достоевского.

Властители и председатели «Бесов» у Достоевского, Петр Верховенский и Шигалев, прежде всего дурачье и тупицы. Они совсем не «Мефистофели», но всего лишь «порождения темной думы» Мефистофеля, для которого единственным путем борьбы с создавшим Космос и homo sapiens Мировым Умом-Логосом было умножение злого хаоса и безумия, всякой порчи – вплоть до пародирования слова Божия и дел любви. Но к этой действительно ужасной идее пришел Мефистофель довольно поздно. Этот его «дар» миру, его новый выверт – действительно его «новая мудрость», с помощью которой он поселяет врагов у самого престола Божия и водворяет «мерзость запустения на святом месте», – приходит в параллель к христианству, делает его воды горькими, негодными к употреблению, и это показывает, что в лице врага Христова мы имеем дело действительно с «умным и страшным духом». Это мы уже находим у Гоголя – умножение зла при помощи борьбы со злом. Мефистофелю важны конечные результаты. На одно, кажется, он не решается: пародировать стихию ума. Он считает, по-видимому, ум своей привилегией и не терпит его ни в ком другом. Подобно крыловскому герою в блестящей и режущей, как бритва, басне, которая так и называется «Бритвы», он

С умом людей боится

И терпит при себе охотней дураков.

Не любит Мефистофель триединицу героя, гения и святого… Не любит и губит какими угодно средствами – в том числе давая власть и ход трусу, бездарной глупости и негодяю…

Все это мы и находим у К.К. Случевского не только в отделе «Музей Мефистофеля », но и в других, внутренне сюда относящихся вещах. Прежде всего – претензия занять место Творца и похитить у Него Его же атрибуты, даже затмить его софийный «тихий свет » своим фальшивым, хотя и эффектным и пугающим сиянием и своим «громковещанием». Словом, «Хлестаков, залетевший в надзвездные пространства». Бога как бы и вовсе нет: Он светит во тьме. И слуги, и друзья Мефистофеля говорят Ему: Тебя нет и мы пишем Твое имя с малой буквы.

Я кометой горю, я звездою лечу

И куда посмотрю, и куда захочу,

Я мгновенно везде проступаю!

Означаюсь струей в планетарных парах,

Содроганием звезд на старинных осях —

И внушаемый страх – замечаю!

Я упасть – не могу, умереть – не могу!

Я не лгу лишь тогда, когда истинно лгу, —

И я мир возлюбил той любовью,

Что купила его всем своим существом,

Чувством, мыслью, мечтой, всей явью и сном,

А не только распятьем и кровью.

Надо мной ли венец не по праву горит?

У меня ль на устах не по праву царит

Беспощадная, злая улыбка?!

Да, в концерте творенья, что уши дерет,

И тогда только верно поет, когда врет, —

Я, конечно, первейшая скрипка…

Я велик и силен, я бесстрашен и зол;

Мне печали веков разожгли ореол,

И он выше, все выше пылает!

Он так ярко горит, что и солнечный свет,

И сиянье блуждающих звезд и комет

Будто пятна в огне освещает!

Будет день, я своею улыбкой сожгу

Всех систем пузыри, всех миров пустельгу,

Все, чему так приятно живется…

Да скажите же: разве не видите вы,

Как у всех на глазах, из своей головы,

Мефистофелем мир создается?!

Не с бородкой козла, не на тощих ногах,

В епанче и с пером при чуть видных рогах

Я брожу и себя проявляю:

В мелочь, в звук, в ощущенье, в вопрос и в ответ

И во всякое «да», и во всякое «нет»

Невесом, я себя воплощаю!

Добродетелью лгу, преступленьем молюсь!

По фигурам мазурки политикой вьюсь,

Убиваю, когда поцелую!

Хороню, сторожу, отнимаю, даю —

Раздробляю великую душу мою

И, могу утверждать, торжествую!..

Эта грандиозная поэма прометеизма Мефистофеля (ибо не всякий прометеизм «мефистофеличен») прежде всего поражает своим чисто артистическим совершенством, своим великолепным выполнением. В ней, как и в «цветке, сотворенном Мефистофелем», к которому мы придем, с бесподобной остротою выражено то, что можно назвать « чарами смерти » и «прелестью зла». И это с такой силой, что вполне законно возникает одна из самых трудных проблем метафизики: способно ли зло творить свою собственную, так сказать, «злую красоту», или оно до конца и онтологически паразитарно, питаясь и блистая « ворованной» красотой, нося ворованную епанчу и украшаясь награбленными драгоценными камнями, которые ведь здесь отнюдь не «стразы» и не просто дешевые стекляшки в оправе из «американского золота», но настоящие крупнейшие драгоценности в оправе из золота самого высокопробного. С философски-метафизической точки зрения, добросовестной и нетенденциозной, эта проблема представляет непреодолимые трудности, которые могут быть преодолены лишь в религиозном порядке верой в непреложность текста: «Без Меня не можете творить ничего»…

Однако в своей совокупности демонологическое творчество К.К. Случевского, как и этого же типа творчество Достоевского, все же дает, как нам кажется, достаточно материала, чтобы если не решить, то должным образом «поставить» проблему «злой красоты», не прибегая к тому, что можно суммарно назвать официально принятыми догматами и канонами (придавая этой терминологии строго конфессиональное значение). Остается, впрочем, под вопросом, можно ли в решении или хотя бы даже только в постановке вопросов предельного смысла и значения обходиться без религиозно-метафизического и даже конфессионального?.. И не представляет ли предельной опасности для ума и сердца открытие такого рода проблематики «всем четырем ветрам»?..

К счастью, К.К. Случевский так богат неожиданными подходами к предельным темам и вопросам, делает в этой области так много новых открытий и дает так много новых профетических откровений, что не только погружение в этот океан, но простое приближение к нему уже утверждает веру в возможность для человеческого духа ставить и даже решать проблемы предельного значения – как у Достоевского, у которого со Случевским так много внутреннего родства.