Пожар миров. Избранные статьи из журнала «Возрождение» - Владимир Ильин

Бесконечности, эоны существуют разных порядков и разных качеств, не говоря уже о том, что само понятие качества должно быть причислено к эоническому бытию – почему так труден и, собственно, невозможен прямой переход от количества к качеству. Весь этот морфологический комплекс эонов и трансфинитных множеств бесконечно эволюционирует по нам совершенно неизвестным закономерностям или же «из свободы», к каковой понятие закономерности вовсе неприменимо. И тогда ни в одной из этих «форм» нет завершений «до конца» в полной мере и полном довольстве, ибо это несовместимо со свободой.

Этот, так сказать, относительный пессимизм постулирует выход из него во все далее нарастающее творчество эонов, в «веках веков». Таков и сверхсмысловой, символический образ «во веки веков ». Над этим стоит, по ту сторону движения и покоя, актуальный образ творящей Триипостасной вечности по учению полноты христианской метафизики. Ведь радикальное различие Ветхого и Нового Заветов в том, что в Ветхом Завете все завершено и «Бог почил от дел Своих». Новый же Завет открывает нам начало всех начал, творение всего нового «из славы в славук «Отец Мой творит и Я творю доселе»… «И вот Я творю все ново». Ведь и в самом деле конец и завершение означают банкротство в творчестве, исчерпанность сил и возможностей. Как у пушкинского Мефистофеля, в ответ на жалобу Фауста о финальной скуке всеоткрытости и всеисчерпанности, на что претендуют товарищи марксисты, приходит абсолютно безнадежное:

Что делать, Фауст?

Таков вам положен предел,

Его ж никто не преступает.

Вся тварь разумная скучает:

Иной от лени, тот от дел;

Кто верит, кто утратил веру;

Тот насладиться не успел,

Тот насладился через меру,

И всяк зевает да живет —

И всех вас гроб, зевая, ждет.

Зевай и ты!

Здесь придется признать ничтожество и скуку начала равными ничтожеству и скуке конца, – ибо по началу и конец, по концу и начало, по дереву и плоды… Подлинное творение всего нового исключает своим юным задором всякое старческое брюзжание и всякую скуку. Их нет и следа у Случевского, как нет у него и следа «классицизма» (в дурном смысле «академизма»). Все у него новое – и содержание, и форма. И если порою последняя как будто напоминает «классицизм» или «романтизм», то лишь для того, чтобы оттенить разительную новизну содержанья…

Если в мире действительно царит актуальная бесконечность завершенных и в то же время выходящих за пределы эонов жизни будущего века, если есть Абсолют – «Альфа и Омега», – а не «диаволов водевиль» (а Абсолюта не может не быть), если все претензии поставить этому Абсолюту предел идиотским «бобком» Чернышевского – «все открыто и больше открывать нечего», – если вся эта истинно марксистская скука явлена как «изобретенье» злого духа и как знак его собственной исчерпанности и банкротства в морфологии зла, – то отчаиваться нечего, ибо можно воскликнуть вместе с Риг Ведой:

«Как много есть еще утренних зорь, нам еще не сиявших»…

И мы будем наслаждаться, идя путями от Альфы к Омеге, актуальной бесконечностью форм и профилей в актуально-бесконечной вселенной!

Потенциальная, дурная бесконечность содержит нечто вполне невыносимое для нашего сознания, вполне абсурдное, бессмысленное. Бесконечность же актуальная, хорошая – апофатична (познается отрицанием и незнанием, «умудренным неведением» Николая Кузанского) и неизреченна.

Здесь без сомнения содержится некоторая с великим трудом выразимая и символизируемая, или на человеческом языке нашего зона – века и в человеческих понятиях нашей эпохи, быть может, и вовсе невыразимая и несимволизируемая, антиномия потенциальной и актуальной бесконечности, куда также входят антиномии количества и качества.

Несомненно, в своих « формах и профилях » К.К. Случевский делает весьма плодотворную и богатую конкретным содержанием, «цветной истиной» (говоря языком Аполлона Григорьева) попытку – в плане морфологическом – связать качество и количество, интенсивность времени и экстенсивность пространства:

Как много очерков в природе! Сколько их? От темных недр земли до края небосклона, От дней гранитов и осадков меловых До мысли Дарвина и до его закона!

Как много профилей проходит в облаках,

В живой игре теней и всяких освещений;

Каких нет очерков в моллюсках и цветах,

В обличиях людей, народов, поколений?

А сказки снов людских? А грезы всяких свойств

Болезней и смертей? А бред галлюцината?

Виденья мрачные психических расстройств,

–  Все братья младшие в груди большого брата!

А в творчестве людском? О нет! Не оглянуть

Всех типов созданных и тех, что народятся;

Людское творчество – как в небе Млечный Путь:

В нем новые миры без устали родятся!

Миры особые в одном большом миру!

А все прошедшее, все, что ушло в былое…

Да, бесконечности одной не по нутру

Скоплять все мертвое и сохранять живое.

Ей, бесконечности, одной не совладать

С великой дробностью такого содержанья,

Когда бы в помощь ей бессмертья не придать

И неустанного, тупого ожиданья.

Но что мудренее всего, так это-то,

Что ни в одной из форм нет столько хлебосольства,

Чтоб в ней сказалися свобода, мир, довольство!..

И счастья полного не обретал никто!

С этим удивительным вопрошением о тайне мира и новой постановкой вопроса о макрокосме и микрокосме трагически гармонирует сказанное Фетом в его поэме « Ничтожество » (собственно – небытие):

…Пора узнать, что в мирозданьи,

Куда ни обратись, – вопрос, а не ответ;

не говоря уже о том, что в незнании и его утверждении не в пример больше и прямой мудрости, и настоящего благородства. Это, может быть, по той причине, что всезнание есть прерогатива апофатически мыслимого Божества и всякое «да» в этом смысле есть покушение (да еще с негодными средствами) на похищение этой прерогативы. В него немедленно и забирается Мефистофель, и в тьме (нехорошей, кошмарной тьме) такого «да», по выражению все того же К.К. Случевского, -

Силы темные роятся,

Свадьбы празднуют, плодятся…

Исключение составляет разве только откровенное знание, «самоочевидные истины» которого воспринимаются таинственным, неизглаголанным даром веры, тем даром, который никогда не может быть похищен, но всегда только «получается» и «нисходит»… «Верую, Господи! помоги моему неверию»!..

Главное достоинство « Форм и профилей » – это необычайная серьезность при подходе к этому « музею последних вопрошаний».

«Что-то», или «нечто», или «кто-то» («некто» арифметических задачников) возникает из общей хаотической бездны и ее безумного «смешения всего» как нечто определенное, ограниченное, именуемое.

Тема эта столько же физическая, сколь и метафизическая, она столько же касается форм экстенсивных, сколь и интенсивных. Ее метафизически со ссылками на современную ему натуралистику резюмировал Плотин в седьмом трактате второй Эннеады. В наше время она заняла одно из первенствующих мест у С.Л. Франка в его психологических, антропологических и богословских трудах. К.К. Случевский тоже по праву занимает здесь видное место, как мы могли убедиться, изучая и комментируя строка за строкой « Формы и профили » с прилегающими сюда творениями («В лаборатории», «В больнице, всех скорбящих», «Lux aeterna», «Заря всю ночь» и др.). Великая скорбь поэта прорывается широкой волной в пьесе «На судоговореньи » – это по поводу ужасающей смеси (именно «смеси», а не синтеза) преступности с слабоумием, но такого рода, что они подлежат вменению. Это изображение суда земного, – более или менее «нормальных времен», – как символа « Страшного суда » над обанкротившимся морально и умственно человечеством.

Там круглый год, почти всегда,

В угрюмом здании суда,

Когда вершить приходит суд,

Картины грустные встают;

Встают одна вослед другой,

С неудержимой быстротой,

Из мыслей, слов и дел людских,

В чертах, до ужаса живых…

И не один уж ряд имен

В синодик скорбный занесен,

И не с преступников одних

Спадают вдруг личины их:

Простой свидетель иногда

Важней судимых и суда;

Важней обоих их порой

Мы сами – в общем, всей толпой!

Но в грудах всяких, всяких дел:

Подлогов, взломов, мертвых тел,

Бессильной воли, злых умов,

Уродства чувств и фальши слов

И бесконечных верениц

Холодных душ и нервных лиц, —

Заметна общая черта:

Незрелой мысли пустота!

Два свойства ума, как правило, наглухо скреплены с аморальностью и преступностью: его крайняя неразвитость, незрелость и его, так сказать, «отрицательное присутствие ». Это гораздо хуже прямого безумия, – именно отрицательные свойства, связанные с злостным и вполне вменяемым нежеланием выйти из этого состояния. Ибо, как верно и остро заметил H.A. Бердяев, глупость есть не простое отсутствие ума, но «ум очень плохого качества», – что, заметим мы здесь от себя, есть результат его злостного, безнравственного самоискажения.