Сын башмачника. Андерсен - Александр Трофимов

Останки храма и живые смоковницы. Андерсен замер в священном трепете. Смоковница — библейское древо. Она видела Христа и вполне возможно, что семя этой вот смоковницы было принесено сюда божественным ветром от той смоковницы, под которой сидел Иисус.

Херц устало следовал за восторженной походкой Андерсена.

Разумеется, такие глубокие чувства требовали публичных слёз. Андерсен расплакался в опере при пении Марии Малибран. Он уже слышал её и теперь, в Неаполе, понял особенно хорошо: опера располагает к сентиментальности, если извергается Везувий, если начата серьёзная проза, а вино «Слёзы Христа» — не самое лучшее название для вина — путешествует в крови, обогащая радостью и внутренним светом, что накопил виноград, зеленея под солнцем.

Стремление Андерсена знать всё и всех не пропало в неаполитанском путешествии. Он быстро познакомился с консулом Дании в Неаполе. Известным семьям Неаполя пришлось выдержать атаку Андерсена на их внимание. Богатые определяют славу — он понял это давно. «Умирающее дитя» — славное детище бесславных мейслинговских учений было известно в Неаполе — дошло в переводе с французского — поэту выгодны связи, порой один только перевод позволяет бродить по салонам Неаполя.

Я утверждаю — первые идеи замечательных сказок мелькнули здесь. Он хорошо знал датские народные сказки, они вбежали в него с самого детства, но нужно было потрясение от природы, главного истока сказок. Такого потрясения он не мог получить в Дании, такого потрясения нельзя получить и в России, видимо поэтому здесь нет таких замечательных сказочников, но Италия, Италия, Неаполь, его восторг, чудо Везувия, начавшиеся раскопки... И Андерсен словно раскапывал себя сам, подбираясь к детству, подбираясь к сказкам. Разумеется, он не отдавал себе в этом отчёта. Но он был настроен на постоянную работу. Природа была для него важнее Копенгагенского университета.

Неаполь с его Везувием, вся Италия, стала вторым университетом, точнее — первым.

Всего лишь несколько дней Неаполя. И годы Дании. Он навсегда понял — путешествия — его стихия. И заплакал от того, что, не увидев Везувия, апельсинов, алоэ, которые были выше его, мог бы в полкой неизвестности умереть в Дании.

Потом был остров Капри. Андерсена поразила синева здешней воды. Она была как голубой эфир.

Здесь, во время прогулки на лодке, он вспомнил об умерших родителях, как жаль, что они никогда не видели этой красоты. Необходимо написать роман, понял он, чтобы заработать денег и отправиться в такое путешествие и на столько времени, на сколько он захочет. «Пусть к следующему моему приезду в Италию, — попросил он у Бога, — я напишу роман, он выйдет и везде будут знать о нём точно также, как знают «Умирающее дитя». И тут же вспомнил, что аристократические семейства Неаполя, так радушно встретившие его, прочли его стихотворные строчки в переводе с французского, и продолжил просьбу: «И пусть мой роман переведут с датского».

Если бы знать ему, что просьба его будет услышана, но двенадцать лет понадобится своевольной судьбе, прежде чем он увидит это бесконечно счастливое италийское лето. И за эти двенадцать лет он не обзаведётся ни семьёй, ни богатством. Но слава, его европейская слава компенсирует все неудачи, все жизненные потери.

Италия стала родиной его духа!

Через три дня он вернулся в Рим. Продолжал впитывать впечатления. Всё он записывал в дневник, его многочисленные письма хранят следы его раздумий.

Любой, кто прочтёт их, без особого труда опишет его «римские каникулы».

И только работа духа не попала на страницы дневника, едва-едва запечатлелась на страницах многообразных писем.

Чувство Италии не возникает в каждом. Все считали Андерсена открытым человеком (публичные обиды, слёзы, резкие слова), вместе с тем, я, быть может, единственный, рискну утверждать — он был совершенно скрытный человек. Обуреваемый комплексами, в том числе и сексуальными, как ножей он боялся критики, любое слово впивалось в него.

А что же подпитывало? Гордость — да-да! — тщеславие, обиды детства — верстовые столбы судьбы. Судя по сказкам, он был эротичным человеком. Всякий писатель — эротичен, ибо происхождение слов — эротика: их главный и единственный смысл и причина возникновения — главная цепь природы — продолжение рода. Человек, чувствующий слово, его корни, листву, ствол, наконец, эротичен. Но эротика Андерсена была подспудной, скрытной и потому фрейдовская теория может восторжествовать на его жизни. Вечный девственник, мыслитель детства и красоты, он вожделел перед прекрасными женщинами, но сам половой акт казался ему неблагонадёжным для достижения счастья.

Что-то неприятное, невозможное для него обрушилось в детстве на хрупкую душу. Обида на мать, что после отца она жила с другим мужчиной, унижала его перед небом, делало недоступным для него сексуальное общение с женщиной...

Чтобы умереть девственником, у человека должна быть причина. Половой акт — грязный, а главное грубый, разобщил его с телесным общением с женщинами, а болезни, достигшие высших кругов Дании, навсегда отвратили его от половой близости. Жажда половой жизни, пропитавшая низшие и высшие круги, была разнузданная, ежедневно-ежевечерняя, она убивала врождённую жажду красоты. Причина его ухода из Оденсе — ненависть к низменным отношениям, царившим в городе, а театр, где возвышенная любовь полыхала, как факел в темноте, возвёл любовь на такие высоты, что были недосягаемы быту...

Он выбрал любовь.

Любовь водила его пером — выстраданная в одиночестве, выкристаллизовавшаяся в бесконечных ночах, в тоске по женщине... Любовь сказочника-одиночки ко всему миру. Да, да, сказочника... Ибо и в романе «Импровизатор» он был уже сказочником, ведь его сказки — сокращённые до исключительной необходимости романы... Потом, спустя годы, все будут думать, что он шествует от сказки к сказке, но он, на самом деле, шествовал от романа к роману.

Эта жажда сказки, воплотившаяся в первом законном, законченном романе, родилась в Италии... Жажда была умножена на детство и одиночество и возведена в куб отчаяния.

Может быть, его вдохновил огонь Везувия — он был склонен к мистике с детства, благодаря матери, верующей во всё. Мир был необычаен для него, и сам он насквозь пропитался этой жаждой необычайности.

Главный вывод путешествия: Копенгаген — всё тот же Оденсе, только более крупный. Настоящее искусство за пределами Дании, даже если делается датчанами — Торвальдсеном.

Рим. «Опять Рим», — сказал он себе и тут же скептически улыбнулся. Повезёт ли когда-нибудь в жизни повторить эту фразу?