Франсуа Вийон - Жан Фавье

Строфы, сложенные в конце 1461 года, – часто переделка «Малого завещания» 1456 года. Вийон острит по поводу и тех и этих, подхватывает свои находки. Он яростен, но прежде всего он развлекается. Болен ли, нет ли, Вийон организует свой литературный выход. И небеспричинно включает он в новое произведение антологию своей продукции за истекшие годы. Приуроченные к определенному случаю стихи входят в это новое «Завещание» вместе со стихами, где автор развивает новые темы – темы подлинного завещания.

Когда Вийон вызывает к жизни или пересматривает свои прошлые завещания – в этом тоже вымысел, как и в сведении счетов. Поэт – человек с жизненным опытом, он знает элементарную юридическую осторожность, состоящую в том, чтобы сделать манеру изложения исключительно ясной, дабы избежать будущих судебных процессов, основой коих стала бы противоречивость толкований текстов. Хотя вдохновение никогда не покидает поэта, он не может пожертвовать тремястами двадцатью стихами «Малого завещания», он использует их в своей новой антологии. Вийон как бы подхватывает мотивы «Малого завещания» и выставляет его напоказ.

Во время отсутствия Вийона парижская молва сделала «Малое завещание» своего рода завещанием поэту. Возможно, все торопились увидеть Вийона ушедшим в мир иной. Но он высоко поднимает древко «Малого завещания», так что даже наименее внимательный читатель понимает, что к чему.

Как всегда, вымысел у Вийона имеет двойной смысл. Даже если его философия не выходит за узкие границы, произведение 1456 года представляется, как ни посмотри, завещанием. «Оставляю именем Бога…» Однако Вийон не собирался умирать, и те, кто не так расценил его завещание, глубоко заблуждались. Иначе говоря, завещание 1456 года было игрой, а кто принял его всерьез, сам повинен в ошибке. Завещание 1461 года – чистосердечно.

Тут тоже Вийон подмигивает. Он не думает дарить уже подаренное: всем известно, что эти дары были чистейшей фантазией. Но он вновь возвращается к своим старым шуткам, только делает их более тонкими. И приступает к обсуждению главного: бастард де ла Барр. Этого сержанта Шатле на самом деле зовут Перренэ Маршан, а парижане знают его больше то как сутенера в борделях, то как служащего королевской юстиции. В «Малом завещании» ему отказывают мешок с сеном, дабы он мог заниматься любовью.

Затем… но что мне дать Маршану?Ему ла Барр слывет отцом,Да, видно, согрешил он спьяну:Маршан, увы, не стал купцом!Дарю ему мешок с сенцом, -На этом ложе досветлаОн может прыгать вниз лицом,Раз нет иного ремесла. [218]

«Большое завещание» вернется к этой теме, чтобы подтвердить сказанное. Вийон отдает в залог «всю свою землю» для выполнения завещаний былых времен. Маршан получает дополнение к своим благам: старые циновки. Смысл даров остается прежним: держать крепко, то есть окружать, обнимать, душить [219]. Циновка – для любви наспех…

Ну что ж, я не лишаю дараТех, кто его заполучил,И, скажем, к пащенку ла БарраЯ стал еще добрей, чем был:Тогда ему я подарилСенник. Теперь же, для обновки,Чтоб ноги он не застудил,Добавлю старых две циновки. [220]

«Завещание», своего рода школьное упражнение, призывает публику подумать, а публика уже привыкла к словесным двусмысленностям. Когда Вийон говорит, что он оставил любовные игры, он в том же самом стихе сетует на невезение и обвиняет своего неверного друга:

Другой, кто сыт и пьян,Воспользуется этим. [221]

Другой занимает его место, потому что его желудок не пуст. Это один смысл. Но каждый парижанин знает, что chantier – это подпорка для винной бочки, уже початой. И значит, тот, кто занял место Вийона, полон до краев вином. Тот, кто занимает место голодного, ко всему еще и пьяница.

Есть и такой смысл: некоторые толкователи считают, что стих несет в себе эротическое начало. Chantiers – это деревянные палки, которыми затыкают бочки… Не один только желудок здесь имеется в виду.

Если расколоть слова, чему с охотой предаются толкователи текстов Вийона, то получается вот что: RAMpli sur les CHANTiers – это Маршан (MAR-CHANT). Если верить некоторым поэтам XX века, и прежде всего Тристану Тцара, известному своими изысканиями в игре слов, то любителям каламбуров откроется такой смысл: Вийон уступает свое место Итье Маршану.

Эта же манипуляция предложит на выбор новые толкования стихов Вийона или появление новых стихов у поэта Вийона. И Вийон, как мы видели, окажется кокийяром, известным под именем висельника Симона Ле Дубля.

Но надо остерегаться преувеличений в разного рода толкованиях: публика XV века чаще состояла из слушателей, нежели из чтецов, а слушатель, что понятно, не может вернуться к первым строкам, как читатель.

Помимо шуток и сведения счетов, это также время трезвых оценок. «Большое завещание» – это экзамен на здравомыслие; Вийон пока еще не при смерти, но он все равно знает, что конец близок. Даже если имеется в виду только смерть литературная, то и тут сожаления, выражаемые им, полны искренности. Подводя итоги, он таким образом хочет как-то оправдать себя.

Родись он богатым, он был бы честен. Вспоминается история пирата Диомеда. И коли бы Вийон занимался науками, а не безумствовал, он владел бы домом и спал бы на мягкой постели. Он расплачивался за все мудрыми изречениями Екклезиаста, забывая последнее из них.

То, что Екклезиаст святойВелел, я выполнил давно.Он говорил: «Ликуй душой,Пока ты юн годами!» НоПрибавил он еще одно, -И это горькое признанье! -«Что в молодости нам дано?Одни соблазны и незнанье!»[222]

Он думает теперь о своих друзьях, о своих врагах, о своей жизни, о своей судьбе. Все идет чередой друг за другом в «Пляске смерти», где за всем следует Смерть, как на росписи кладбища Невинноубиенных младенцев.

Что это, автобиография? И не являлся ли сей рассказ только ярким образом на авансцене глубокого размышления о жизни и смерти? Но возможно, мы имеем дело с пародией на суд, на судейских чиновников и жалобщиков… Сводит ли тут Вийон счеты или то новый фарс, насмешка над судейским сословием? Что это – парад друзей и недругов или попытка воздвигнуть пламенеющий собор?

Такие интерпретации «Завещания» предлагают или предлагали его толкователи. Было бы ошибкой искать среди них одну, исключающую все другие. Не вернее ли полагать, что поэт просто размышлял и вскармливал свои размышления обращением к реальной жизни? Не питает ли размышления над жизнью его собственный жизненный опыт, собственные его переживания?