Мир до и после дня рождения - Лайонел Шрайвер

— Но то, что ты сделал — и делаешь, — вовсе не вопиющее. Это вполне обыденное дело.

— Для меня это не было обыденным.

В голове Ирины замелькали картины, и она вздрогнула.

— Полагаю, мне нужно иметь то, что я мог бы назвать своим.

— А целой России тебе было не достаточно? Она была твоей.

— Я говорю о личном.

— Тебе была нужна тайна?

— Верно. Тайна. Я и сам до конца ничего не понимаю. — Лоренс выглядел удивленным. — Я люблю тебя.

— А Бетани? — Теперь она заслуживала достаточно внимания, чтобы писать ее имя не курсивом.

— Не знаю.

— Ты признавался ей в любви?

— Иногда, — процедил Лоренс. — Но только… в определенных обстоятельствах.

— А со мной в этих определенных обстоятельствах тебе было так плохо?

— Нет, все было хорошо!

— Не самое ярко окрашенное слово, чтобы выразить чувства к женщине, некогда бывшей любовью всей твоей жизни.

— Послушай, у меня не было желания утереть тебе нос. Ты отлично выглядишь, прекрасно готовишь, ты талантливая художница…

— Замолчи. Не знаю почему, но чем больше моих положительных качеств ты перечисляешь, тем больше твои слова становятся похожи на оскорбление.

— Понимаешь, дело в том, что эти отношения совсем другие.

— Более страстные.

— Ну, это один вариант объяснения.

— А у тебя есть другой?

— Пожалуй, нет.

Ирина не могла понять, почему готовилась задать следующий вопрос? Чтобы понять или сильнее себя ранить? Впрочем, она не была уверена, хотела ли разбередить рану или наказать себя.

— Ты ее целовал? — прошептала она.

— Что это за вопрос?

— Вопрос, на который я хочу получить ответ.

Лоренс покраснел и спросил:

— Ну а ты как думаешь?

— Меня ведь ты не целовал.

— Ну как же, целовал! — запротестовал Лоренс.

— Чмокнуть в щеку — не значит целовать. Ты много лет не целовал меня по-настоящему. Значит, вместо меня ты целовал ее. Знаешь, я смогла бы простить тебе секс с ней, даже если бы это случалось тысячи раз, но поцелуй я не смогу простить даже один.

Она могла поступить по-другому — просто положить мобильный обратно в карман, когда принесла пиджак из чистки.

Теперь же, видимо, им предстоит что-то решать. Но не было ли это пустым расточительством. Ведь дело только в сексе, правда? В целом это можно считать несерьезным преступлением, верно? По крайней мере, так должно быть. Действительно, так и должно быть. Увы, так должно быть не означает, что так было.

— Жаль, я не могу тебе сказать, что она неудачница, — продолжала Ирина упавшим голосом; то, что она собиралась сказать, было вовсе не в ее интересах. — Какая она бесполезная, необразованная, необщительная. Что у вас двоих нет ничего общего, ты привык общаться с людьми, которые читают газеты и разбираются в проблемах мировой политики, а с этой пустоголовой одноклеточной амебой тебе скоро станет скучно. Не могу сказать, что это влечение не продлится и пяти минут, когда знаю, что этой связи уже пять лет. Ведь все это не правда, верно? Она умна. Владеет шестью языками. Имеет докторскую степень. Поскольку она, как и ты, занимается проблемой терроризма, полагаю, и ее карьера пошла вверх. Вы подходите друг другу — даже больше, чем мы с тобой. Я благодарна тебе за то, что ты попытался объяснить мне причины и сделал вид, что тебе не безразлично, что я чувствую. Но не будем устраивать диспут на эту тему. Я иллюстратор книг. А она, слава богу, горячая штучка. Вы отлично подходите друг другу.

Меж тем Лоренс слушал ее, опустив голову, и по его щеке даже скатилось две слезинки — одна за нее, одна за него.

— Прости меня, — пробормотал он. — У меня было все, о чем только можно мечтать в этой жизни, а я сам все испортил.

Ирина оглядела его изучающим взглядом. Она вспоминала день, когда Лоренс вернулся из командировки в Сараево. Ее предыдущая ночь, посвященная размышлениям, теперь казалась пустой, а ее стремление к истинной близости разрушительным. Осознание, что другие люди не такие, как ты, лишь продемонстрировало, как мало она знала человека, находящегося рядом. И все же, могла ли она воспротивиться тем ограничениям, из-за которых Лоренс ощущал себя «зажатым в тиски». Он всегда был добрым, уверенным, любил порядок и контроль, но одно его самое главное качество Ирина не замечала, как то было должно: Лоренс Джеймс Трейнер был очень верным. В определенном смысле они сейчас были близки, как никогда, потому что процесс познания друг друга был окончательно завершен.

Со стороны это могло показаться странным, но в ту ночь они спали в одной постели. Лечь в одежде означало бы придать странной ситуации еще больше странности, поэтому они разделись — черные кружевные трусики казались ей сейчас неуместными. Ирина прижала голову Лоренса, Незнакомого Лоренса, к груди и взъерошила волосы. По сценарию она должна была кипеть от злости. Но в душе не было гнева, хотя она долго прислушивалась к себе, чтобы обнаружить его пусть и в малом количестве. Ирине было жаль его. Своеобразный случайный выбор. Как оказалось, сочувствие Лоренсу давало ей мнимое преимущество, все это время ей следовало жалеть себя.

Проснувшись утром, она задумалась, не ожидал ли гнев в засаде и не вырвется ли наружу, чтобы обрушиться на лежащего на кровати Лоренса, заставляя ее визжать, как одержимую бесами. Но злость так и не дала о себе знать. Ирина не стала кричать, возмущаясь, как долго ей пришлось жить во лжи, и не принялась с мазохистской педантичностью разбирать его методы утаивания правды. Ощущая себя ненужной, испуганной и побежденной, она медленно пошла варить кофе. Подавленная чувством жалости, она все меньше понимала свою вину. Раз Лоренс решил, что он один повинен во всем, значит, в квартире должны звучать лишь извинения — взаимные, трепетные. От тоста Лоренс отказался.

Поддавшись внезапному порыву, она спустилась вниз, чтобы проводить его на работу, и дошла до самого тротуара. Они обнялись. Глядя на его сгорбленную фигуру, удаляющуюся в сторону Боро-Хай-стрит, она задумалась о том, что с того момента, как обнаружила телефон, не пролила ни слезинки. Но сейчас, когда Лоренс повернулся, дойдя до светофора, и помахал ей рукой, она вспомнила тот дождливый день, когда выбежала за ним в одних носках, чтобы отдать бутерброд, — редкий трогательный момент нормальной обыденной жизни, которой она наслаждалась, как куском вкусного пирога. Поэтому она смогла поднять руку лишь до талии, хотя требовалось поднять хотя бы до груди и пошевелить пальцами, чтобы помахать в ответ. Пальцы не слушались ее, а черты лица расползлись, как рисунок чернилами под дождем. Этим утром не шел дождь, а должен был. Потому что Лоренс больше никогда не вернется.

Ирина вскочила в вагон поезда и чудесным образом нашла свободное место. Было лишь шесть тридцать вечера, и до встречи в восемь тридцать у нее еще очень много времени. Впрочем, ей предстояло ехать по Северной ветке, которая была способна выкачать, словно насосом, припасенные на всякий случай минуты. Voilà, между станциями «Лондон-Бридж» и «Монумент» поезд остановился, удивив тем самым пассажиров не больше, чем зашедшее на ночь солнце.

Поступок ее можно было бы счесть опрометчивым, но люди, лишившиеся всего, уже проигравшие, потеряли все, включая способность совершать опрометчивые поступки. Конечно, она могла подождать того дня, когда хорошо выспится, но сложно было предположить, когда это случится, теперь нерациональность ее поведения помогала ей действовать.

Предыдущим вечером она делала все как обычно, поскольку не знала, чем еще себя занять. Они приготовила ужин. Приближалось, а затем и прошло время, в которое Лоренс обычно возвращался с работы. В девять часов она поставила куриные грудки, фаршированные рикоттой, и панчетту в холодильник. Затем проверила автоответчик, на случай если пропустила звонок от Лоренса, когда выносила мусор. Наконец, решив проверить почту, она открыла его короткое послание: «Я не могу выразить словами то, как мне стыдно, так, чтобы ты меня поняла. Ты имеешь право ненавидеть и злиться. Думаю, домой я больше не вернусь. Может, нам обоим нужно время, чтобы все переосмыслить».

Учитывая, к кому он, несомненно, переехал, Лоренс вряд ли над чем-то думает.

Ирина уселась в рыжее кресло. Она не пила. Ничего не ела. Не включала Шон Колвин. Она просто сидела.

Всю ночь она лихорадочно копалась в себе в поисках гнева. Пять лет Лоренс трахался со своей развязной коллегой-всезнайкой за ее спиной, так что у нее действительно есть право «ненавидеть и злиться». Гнев является защитной реакцией, он сдерживает более тягостные эмоции. Но отчаяние и уныние были обязаны уничтожить созревшие плоды ярости, как хулиганы в «Док Мартенс» затаптывают кусты ежевики вокруг незапертого дома.