Горький вкус времени - Айрис Джоансен

От напряжения золотисто-оливковая кожа на его скулах натянулась, а темные глаза сверкали, удерживая ее взгляд.

– Помнишь тот первый день в каюте на «Удаче»?

– Конечно, помню.

Платье скользнуло к ногам девушки зеленой шелковой пеленой.

Жан-Марк медленно опустил голову, и его губы с величайшей нежностью прижались к ее плечу.

– Прошу вас, Жюльетта.

Жюльетта вздрогнула, когда его руки стали развязывать ее нижние юбки. Он пытался что-то сказать, но лихорадочное желание мешало ей слышать.

Нижние юбки упали на пол, и руки Жан-Марка метнулись вверх к ее грудям и стали ласкать их сквозь тонкую ткань рубашки, то сжимая, то отпуская. У Жюльетты вырвался низкий горловой звук, и она закрыла глаза, отдаваясь накатывавшимся волнам ощущений.

– Я вспомнил, как ты выглядела, лежа на корабельной койке, как храбро ты держалась на площади Революции. И я видел перед собой независимую девочку в гостинице в Версале. Я думал о чувстве, владеющем тобой, когда ты пишешь картины. Окутанная лунным и солнечным светом… – Наконец последние одежды девушки упали на пол, и Жан-Марк прошептал:

– Опьяненная радугой…

– Разве я это говорила? Боже милостивый, это было больше пяти лет назад в гостинице! Удивляюсь, как ты это помнишь.

– Я, наверное, помню каждое слово, когда-либо сказанное мне тобой. – Пальцы Жан-Марка скользнули вниз, лаская темные колечки ее притягивающего лона. – И я решил, что ревную к твоей живописи. Я хочу быть тем, кто показывает тебе радугу.

– Не понимаю.

Жан-Марк подхватил ее на руки и понес к постели.

– Я говорю о наслаждении. О таком остром, что оно граничит с болью, как то, что ты испытываешь, когда пишешь. – Он уложил Жюльетту на черное бархатное покрывало, затем лег сверху и мягко развел ее ноги. Затем вошел в нее медленно, осторожно, пока не заполнил ее горячее естество целиком. Пальцы Жюльетты вцепились в бархатное покрывало. Медлительность и мягкость ритма вызывали такую волну чувственности, что Жюльетте было непереносимо сладостно. – О твоем наслаждении, Жюльетта.

Жан-Марк ощущал каждую клеточку ее тела, его пальцы, казалось, обвили ее всю, забираясь в самые интимные места, доводя ее и удерживая на таких вершинах наслаждения, каких они ни разу не достигали за все месяцы, проведенные вместе. Раз за разом лихорадочное сладострастие заставляло ее вжиматься в его тело и отклоняться в том же ритме.

И ни разу за все это время он не позволил себе завершения, не довел себя до кульминации страсти.

День сменился вечером.

– Жан-Марк… – простонала Жюльетта сквозь туман наслаждения, крепко прижимая Жан-Марка к себе и удерживая его внутри своего тела. – Почему?..

Его теплая улыбка обволакивала Жюльетту.

– Я уже как-то говорил тебе, что, играя в эту игру уже долгие годы, я научился контролировать свои ощущения. – Он наклонился и поцеловал ее долгим поцелуем. – И не вижу причин, почему бы не воспользоваться этим умением, чтобы доставить тебе наслаждение.

И тут наконец Жюльетта поняла. Его добровольное самоограничение было извинением за все его прошлые попытки подавить и подчинить ее себе. Слезы жгли ей глаза. Жан-Марк, должно быть, действительно неравнодушен к ней, если смог оставить свое проклятое поле битвы и так много отдать ей.

– Ты насладилась? – прошептал Жан-Марк. Жюльетта выдохнула:

– Радуга…

– Тогда… – Его голос был едва слышен. – Прошу тебя, могу ли я сам получить наслаждение?

Пальцы Жюльетты судорожно сжали его плечи.

– Пожалуйста, Жан-Марк.

Он стал длинно, глубоко и с силой двигаться в ней, лицо его было искажено, словно от боли. Прошедшие часы, когда он сдерживал себя, наверное, были для него невероятно трудными.

Жан-Марк напрягся, вены на его шее вздулись, и все тело стало сотрясаться в судорожных конвульсиях освобождения.

Он упал, задыхаясь, на Жюльетту.

– Матерь Божия, я думал, что не смогу кончить.

Жюльетта ласково отвела его мокрую прядь волос со лба.

– Жан-Марк, по-моему, ты так же идеально благороден, как этот сумасшедший старик Дон Кихот в книжке Сервантеса. Тебе незачем было…

– Благороден? Вздор. Наслаждение не имеет ничего общего с благородством души. – Он соскользнул с Жюльетты и лег рядом. Обнял ее и крепко прижал к себе. Его тело сотрясала дрожь, и он не мог унять ее.

– Ты так думаешь? – Руки Жюльетты обвились вокруг Жан-Марка, и она властно прижала его к себе, словно защищая.

В комнате слышалось только их дыхание.

– Ты уверена, что тебе этого было достаточно? – спросил Жан-Марк, когда его дыхание выровнялось. – Я хотел, чтобы для тебя это было еще одно «прекрасное», что тебе бы часто вспоминалось.

Жюльетта не выпускала его длинное, сильное тело. «Как могло быть этого недостаточно? – думала она, стараясь сдержать слезы. – Он отдался в мою власть и оделил своим доверием».

– О да, Жан-Марк. – Жюльетта любовно поцеловала его во впадинку между плечом и шеей. – Нечто необыкновенно прекрасное.

Эта стерва вернулась.

Дюпре почувствовал прилив радости, выходя из тени дома, расположенного напротив резиденции Жан-Марка Андреаса, Его мать, как обычно, оказалась права. Все шло к нему в руки. Эта стерва де Клеман вернулась к своему любовнику Андреасу. Даже девчонка Вазаро появилась в поле его зрения. Если бы Дюпре захотел, он мог бы пойти к Робеспьеру и выдать обеих женщин и Андреаса как их укрывателя.

Ощущение власти было сладким и пьянящим, и Дюпре несколько минут с наслаждением упивался будущей расправой с врагами, а потом с сожалением отмел месть. Пока нет. За эти недели, что он следил за домом Андреаса, Дюпре пришло в голову, что, немного подождав, он может получить гораздо большую власть.

Он вытер кружевным платком жидкость, струившуюся из сломанного носа, и захромал к экипажу, ожидавшему его в конце улицы. Страшно болело бедро, как это всегда бывало после целого дня, проведенного на ногах. Что ж, теперь уже недолго осталось. Он выяснил все, что хотел, чтобы получить Танцующий ветер, а с ним и власть, необходимую ему, чтобы сохранить расположение матери, сделав ее королевой. Он жил ради нее и для нее, обожая и умирая от страха всякий раз, когда она была им недовольна.

Письмо, которое он опустил этим утром в карман камзола, казалось, распространяло сияющую, успокаивающую теплоту, нашептывая о безопасности, богатстве и мести.

Дюпре открыл дверцу экипажа и, превозмогая боль, с трудом забрался на подножку, а потом в экипаж.

– В кафе «Дю Ша», – велел он кучеру. Этот человек возил его в кафе уже много раз и знал туда дорогу.

Нана Сарпелье сидела за длинным столом в задней комнате кафе «Дю Ша», наклеивая палочки на веер; на котором была изображена казнь на гильотине Шарлотты Корде, убийцы Марата.