Несравненное право - Вера Камша

— Вы отчитали меня, как ребенка, — насупился клирик, — но я понимаю вас и со многим согласен. Только меня всю жизнь учили не называть кошку кошкой и в любом случае цитировать Книгу Книг. Это сильнее меня, я делаю это не задумываясь, когда слышу еретические речи… До встречи с вами самым большим еретиком мне казался покойный Архипастырь, так я и с ним невольно вскидывался на дыбы… Привычка.

— У каждого свои привычки, — согласился герцог. — Что это? Сташек возвращается, и побери меня Проклятый, если с ним все в порядке!

Аюдант действительно производил впечатление человека, который средь бела дня увидел привидение. Он был не столько перепуган, сколько потрясен до глубины души. Хорошо хоть темного ужаса, которого опасался Рене, в его глазах не было. Юноша тем не менее владел собой достаточно, чтобы остановить коня и обратиться к герцогу, как и полагалось «Серебряному».

Рене, будучи истым эландцем, не обращал внимания на воинские ритуалы, столь любимые таянцами и арцийцами, но «Серебряные» упорно им следовали, словно убеждая самих себя, что все в порядке и они по-прежнему гвардия наследника Таянской короны. Адмирал им не мешал, даже иногда подыгрывал, но сегодня был не тот случай.

— Что там? Судя по тебе, боя не было? Они что, ушли, оставив коней?

— Нет, монсигнор, — Сташек изо всех сил старался выглядеть бывалым воякой, но когда он волновался, его семнадцать лет заявляли о себе в полный голос. — Они все там. И жители деревни тоже. Мертвые.

— Все? — Рене даже не стал скрывать удивления.

— Все, — подтвердил юноша. — Эти рогатые перебили селян, а затем кто-то прикончил и их. Я таких стрел отродясь не видал, и никто из наших тоже.

— Поехали, — бросил Рене, пришпоривая коня, — тот обиженно обернулся, но промолчал. То, что ржание в дороге является страшным преступлением, он усвоил еще в жеребячьем возрасте. Максимилиан, поправив наперсный Знак, последовал за герцогом, мысленно готовясь к неприятному зрелищу. Но приготовиться к ТАКОМУ было свыше человеческих возможностей. Все жители деревни — что-то около сотни человек — с перекошенными от смертного ужаса лицами лежали на небольшой площадке в центре деревушки. Хоть Приграничье и считалось вотчиной Церкви Единой и Единственной, местные предпочитали молиться каким-то своим богам, и вместо иглеция посредине поселка возвышалась огромная ель, вокруг которой стояли четыре изукрашенных шеста, отмечая стороны света. Клирик вспомнил, что обитатели этих мест упорно поклонялись Мировому Древу, чье многочисленное потомство снабжало их всем необходимым, и Четырем Стихиям — Ветру-Восходу, Огню-Полудню, Земле-Заходу и Воде-Полуночи. Отучить их от этой дурной привычки у Церкви как-то не получалось, а искоренить ересь огнем и мечом без помощи таянских и эландских властителей было невозможно, да и рыцарей, желающих отправиться в Святой поход в эти гиблые места, не находилось.

Ямборы и эландские Волинги предпочитали с Церковью не враждовать и без напоминаний пополняли закрома Единой и Единственной, в том числе и дарами Чернолесья, так что вечное проклятие его жителям все же не грозило. Защиты, впрочем, они тоже не дождались ни от своих смешных божков, ни от Творца.

Те, кто захватил деревню, действовали умело и безжалостно. Они перебили людей, как мух, — бедняги даже не пытались сопротивляться. Матери не прикрывали собой детей, мужья не защищали жен. Во всей деревеньке не нашлось ни одного храбреца, с голыми руками бросившегося на вооруженных воинов и принявшего смерть лицом к лицу.

Луи Арцийский, окажись он тут, узнал бы руку своих недоброй памяти знакомцев, но здесь все было проделано более чисто. Убитые лежали в одинаковой позе лицом к священному для них дереву, ногами к околице. Все лица были искажены животным страхом, но никаких следов насилия видно не было. Только к стволу гигантской ели белыми ветвистыми рогами была пришпилена молодая девушка. И это была единственная кровь. Отчего погибли остальные, было непонятно.

Смерть убийц выглядела более вещественно. Около трех десятков человек в светло-серых коротких плащах валялось у окровавленного ствола и по краю площади, и в теле каждого торчала длинная белооперенная стрела. Одна-единственная. Неведомые стрелки били без промаха.

Максимилиана передернуло, когда Рене рывком вытащил из тела лежавшего ничком коренастого человека сверкающую стрелу. Клирик готов был поклясться как в том, что он никогда не видел столь совершенного оружия, так и в том, что в глазах Рене промелькнуло явное узнавание и… невероятное облегчение. Несмотря на весь ужас открывшейся им сцены, герцог на глазах помолодел. Странным образом его настроение передалось окружающим. «Серебряные» споро, повинуясь отданному приказу, принялись за невеселые приготовления, но на их лицах теперь читалась уверенность в успехе.

Максимилиан ловко спешился — он весьма гордился своим умением ездить верхом, и подошел к Аррою.

— Вы хотите их сжечь, монсигнор?

— Не бросать же так… Вряд ли лесные твари на них посягнут, но нельзя оставлять людей без последнего прибежища. А эти, — он указал рукой на отмеченных Знаком белых рогов, — мне как-то будет спокойней, если они сгорят.

— Но тогда с мыслью о тайне придется распрощаться! Дым будет виден издалека.

— Только если кто-то догадается залезть на дерево и посмотреть вверх. Но я не собираюсь рисковать.

Максимилиан пожал плечами и отошел, наблюдая, как воины сволакивают тела убитых к подножию ели. Несчастную девушку, освободить которую от страшных рогов смогли лишь трое крепких мужчин, да и то с большим трудом, положили в углубление между узловатыми корнями, и кто-то, кажется Сташек, вложил в тоненькие руки ветку можжевельника — дерева, которое эландцы почитают угодным Великому Орлу.

Убийц же, стараясь не прикасаться к ним иначе, как через найденные в домах плотные тряпки, затащили в один из деревянных, проконопаченных мхом домишек, после чего Рене велел всем, кроме квинты Роцлава, вернуться в лес. Максимилиан тоже остался, адмирал смерил его испытующим взглядом, но ничего не сказал. Когда все ушли, Рене взял еще одну ветку можжевельника и высек огонь. Острый запах горящей смолы затопил все вокруг. Рене стоял, держа в руке импровизированный факел, и молча смотрел в огонь. Кардинал, сам не понимая, что делает, быстро сотворил Знак, сердце бешено заколотилось в предвкушении чуда. И чудо произошло! Огонь не съедал ветку, а застыл на ее конце громадным рыжим цветком, затем цвет его начал меняться, становясь алым, малиновым, лиловым и, наконец, темно-синим, почти черным. Эландец высоко поднял пылающую ветвь, и в то же мгновение, словно в ответ, занялась ветка в руках убитой. Черное пламя охватило вековую ель и четыре шеста, накрыв погибших огненным плащом. Рене молча склонил голову, словно отдавая последние почести, а затем протянул руку в направлении избушки, ставшей местом упокоения убийц. Дом вспыхнул, как солома на ветру, отливающие синевой черные языки беззвучно рвались ввысь, но к небесам не поднималось ни одной струйки дыма. Жара тоже не ощущалось.