Жены и дочери - Элизабет Гаскелл

— Давно… четыре или пять лет назад. Я была ребенком, предоставлена самой себе. Были каникулы, и мама уехала в гости, а Дональдсоны пригласили меня с ними на праздник в Вустер. Ты не представляешь, как приятно все это звучало, особенно для меня. Меня заперли в том огромном ужасном доме в Эшкоме, где у мамы была школа. Она принадлежала лорду Камнору, и мистеру Престону, как его управляющему, приходилось следить, чтобы ее красили и оклеивали. Но кроме того, мы были очень хорошо знакомы с ним. Я полагаю, мама считала… нет, я не уверена в этом, я достаточно обвиняю ее, чтобы рассказывать тебе то, что может оказаться всего лишь фантазией…

Потом она замолчала и сидела неподвижно пару минут, вспоминая прошлое. Молли была поражена тем, что на сияющем и прекрасном лице сестры временами появляются черты пожилого и измученного заботами человека. Она поняла, сколько Синтия, должно быть, страдала от этой скрываемой тревоги.

— Что ж! Во всяком случае, мы сблизились с ним, и он часто приходил в наш дом и знал, как никто другой, о делах мамы и все подробности ее жизни. Я рассказываю тебе это, чтобы ты могла понять, как естественно для меня было ответить на его вопрос, когда однажды он пришел и нашел меня, не плачущей, нет, ты же знаешь, я не опускаюсь до этого, за исключением сегодняшнего случая, когда я вышла из себя, а раздраженной и рассерженной, потому что хотя мама и написала, что я могу поехать с Дональдсонами, она так и не сказала, где мне достать денег для путешествия, а также на платье, я уже выросла из всех своих прошлогодних платьев, да на перчатки и ботинки… короче говоря, у меня едва ли была приличная одежда, чтобы пойти в церковь…

— Почему ты не написала ей и не рассказала об этом? — спросила Молли, отчасти боясь, что ее вполне естественный вопрос покажется обвинением.

— Хотелось бы мне показать тебе ее письмо. Ты, должно быть, видела некоторые мамины письма, разве ты не знаешь, что она всегда опускает самые важные моменты? В этом случае она раскритиковала свои развлечения, пожелала, чтобы я могла оказаться с ней, и обрадовалась тому, что я тоже собираюсь получить некоторое удовольствие. Но единственное, что в действительности могло бы мне помочь, она опустила, не написав, куда собирается поехать. Она упомянула, что покидает дом, в котором остановилась, на следующий день после написания письма, и что прибудет домой к определенной дате. Но я получила ее письмо в субботу, а праздник начинался в следующий вторник…

— Бедная Синтия! — посочувствовала Молли. — Все же, если бы ты написала, твое письмо могли бы переслать ей. Мне не хочется быть жестокой, только мне очень не нравится, что ты сделала друга из этого человека.

— Ах! — вздохнула Синтия. — как легко судить правильно, когда видишь, какое зло приходит от неправильного суждения! Я была всего лишь юной девушкой, чуть старше ребенка, а он был нашим другом… единственным другом, кроме мамы, которого я знала. Дональдсоны были всего лишь хорошими и добрыми знакомыми.

— Мне жаль, — ответила Молли. — Я была так счастлива с папой. Мне трудно понять, что с тобой было все иначе.

— Иначе! Надо полагать. Беспокойство из-за денег доставляло мне неприятности всю мою жизнь. Нам нельзя было говорить, что мы бедные, это могло навредить школе. Но я бы ограничивала себя и голодала, если бы мы с мамой ладили так же счастливо… как ты и мистер Гибсон. Это не из-за бедности. А из-за того, что она, казалось, никогда не желала, чтобы я была рядом с ней. Как только наступали каникулы, она отправлялась то в один особняк, то в другой. А я была в том самом переходном возрасте и могла присутствовать в гостиной, когда приходили гости. Девочки в этом возрасте ужасно любопытны и не стесняются задавать неприятные вопросы. У них нет определенного представления о том, что есть правда и ложь в культурном обществе. Во всяком случае, я оказалась у матери на пути и поняла это. Мистер Престон, казалось, тоже что-то почувствовал, и я была очень признательна ему за добрые слова и сочувствующие взгляды — крохи доброты, которые упали бы под твой стол незамеченными. Поэтому в тот день, когда он пришел посмотреть, как справляются рабочие, он нашел меня в опустевшей классной комнате, я смотрела на свою выцветшую летнюю шляпку и какие-то старые ленты, протирая их губкой, и почти изношенные перчатки — тряпье, разложенное на сосновом столе. Он сказал, что был рад услышать, что я собираюсь на праздник с Дональдсонами; полагаю, старая Бетти, наша служанка, рассказала ему новости. Но я была так озадачена отсутствием денег, а мое тщеславие расстроено поношенным платьем, что я была в дурном настроении и сказала, что не пойду. Он сел за стол и постепенно заставил меня рассказать ему обо всех моих тревогах. Порой я думаю, что в те дни он был очень приятным. Так или иначе, в тот раз я не почувствовала, было ли неправильным или глупым принимать от него деньги. У него в кармане было 20 фунтов, он сказал, что не знает, что делать с ними… они не понадобятся ему несколько месяцев. Я смогу вернуть их, или мама сможет, когда ей будет удобно. Она должна была знать, что мне нужны деньги, и я подумала, что мне следует принять их. 20 фунтов не так уж много, я должна взять их, и т. д. Я знала… по крайней мере, я думала, что знала… что мне не следует тратить двадцать фунтов, но я думала, что смогу вернуть их ему, чего мне не хотелось, и поэтому… с этого все началось! Это не кажется уж очень неправильным, правда, Молли?

— Нет! — ответила Молли нерешительно. Ей не хотелось заставлять себя судить строго, и все же ей так не нравился мистер Престон. Синтия продолжила…

— А тут еще ботинки и перчатки, шляпка и плащ, белое муслиновое платье, которое сшили для меня до того, как я уехала во вторник, и шелковое платье, которое последовало за мной к Дональдсонам, и мои расходы на путешествие, и вот от двадцать фунтов почти ничего не осталось, особенно, когда я обнаружила, что должна купить бальное платье в Вустере, поскольку мы все отправлялись на бал. Миссис Дональдсон дала мне мой билет, но ей явно не понравилась моя идея пойти на бал в белом муслиновом платье, которое я уже надевала два вечера в их доме. О, боже! Как приятно быть богатой! Ты знаешь, — продолжила Синтия, чуть улыбаясь, — я не могла не знать, что я хорошенькая, и что люди мною восхищаются. Впервые я обнаружила это у Дональдсонов. Я начала думать, что выгляжу прелестно в своей новой одежде, и поняла, что другие думают так же. Я определенно была царицей дома, и мне было приятно чувствовать свою власть. В последние дни на той веселой неделе мистер Престон присоединился к нам. Последний раз, когда он видел меня, я была в поношенной одежде, слишком маленькой для меня, плачущая в своем одиночестве, покинутая и без гроша в кармане. У Дональдсонов я была маленькой королевой, и, как я сказала, одежда красит человека, и все люди «носили меня на руках». На балу, который состоялся в первый вечер его приезда, у меня было столько партнеров для танцев, что я не знала, что с ними делать. Полагаю, именно тогда он влюбился в меня. Не думаю, что это произошло раньше. И тогда я начала понимать, как ужасно быть у него в долгу. Я не могла важничать с ним, как я это делала с остальными. О! Это было так ужасно и неудобно! Но он нравился мне, и я все время чувствовала, что он мне друг. В последний день я гуляла в саду вместе с остальными и думала, что расскажу ему, насколько я нравлюсь себе, как я счастлива, и все благодаря его двадцати фунтам (я начала чувствовать себя Золушкой, когда часы пробили двенадцать), что расплачусь с ним, как можно скорее, хотя мне становилось не по себе при мысли, что нужно рассказать маме, я достаточно хорошо знала о состоянии наших дел, чтобы понимать, как будет трудно собрать эти деньги. Наш разговор подошел к концу очень быстро, поскольку, к моему ужасу, он начал страстно признаваться мне в любви и просить меня пообещать выйти за него. Я была так напугана, что убежала к остальным. Но в тот вечер я получила от него письмо с извинениями за то, что он напугал меня, он снова повторил свое предложение, просьбу выйти за него, назначить любой день, который мне захочется — а по сути самое страстное любовное письмо, а в нем упоминание о моем несчастном долге, который перестанет быть долгом, а останется всего лишь ссудой денег, которые впоследствии станут моими, если только… Ты можешь все представить, Молли, лучше, чем я могу вспомнить и рассказать тебе.

— И что ты ответила? — не дыша, спросила Молли.

— Я не отвечала, пока не пришло другое письмо, он умолял об ответе. К тому времени мама вернулась домой, а с ней прежнее ежедневное бремя нищеты. Мэри Дональдсон часто писала мне, расточая похвалы мистеру Престону так восторженно, словно он ее подкупил. Я поняла, что он очень популярен в их кругу, и он мне очень нравился, я испытывала к нему благодарность. Поэтому я написала и пообещала ему выйти за него, когда мне исполнится двадцать, но до тех пор это останется тайной. Я старалась забыть, что когда-то одолжила у него денег, но так или иначе, как только я оказалась связанной с ним обещанием, я начала ненавидеть его. Я не могла выносить его пылкие приветствия, когда он заставал меня одну, и, думаю, мама начала подозревать. Я не могу рассказать тебе все подробности. На самом деле в то время я не понимала их и теперь не помню отчетливо, как это все случилось. Но я знаю, что леди Куксхавен отослала маме немного денег, чтобы вложить их в мое образование, как она выразилась. И мама казалась очень расстроенной и не в духе, мы с ней совсем не ладили. Поэтому, конечно, я так и не осмелилась упомянуть о тех ненавистных двадцати фунтах, но продолжила пытаться думать, что если я выйду за мистера Престона, их не нужно будет возвращать — очень низко и зло, я бы сказала. Но, Молли, меня наказали за это, как же я презираю этого человека.