Сотканный мир - Клайв Баркер

Смерть они тоже любили, и совершенно недвусмысленно. Одна сфера содержала внутри себя гниющий труп, облепленный мухами, и демонстрировала его с тем же восторгом, с каким остальные показывали свои красоты.

Но смерть, в отличие от той женщины, не интересовала Кэла.

«Не могу делать ничего сегодня, — говорил де Боно, — только любить». И сейчас Кэл понимал, что так оно и есть.

Однако любовь, какой знал ее Кэл на поверхности земли, не имела ничего общего со здешней любовью. Женщина в сфере не нуждалась в сладких речах, она предлагала себя свободно. Вопрос лишь в том, как выказать свое желание? Ведь и эрекция осталась где-то там, на поверхности Венериных холмов.

Но ему не нужно было ничего придумывать, она все знала о его желании. Когда Кэл увидел женщину в третий раз, взгляды их встретились, и она затянула его внутрь хоровода. Он понял, что совершил медленное-медленное сальто и оказался рядом со своей любовницей.

Заняв свое место, он понял, какую роль играет здесь.

Голос над холмом не зря звал его Муни,[10] имя было выбрано не просто так. Он спустился внутрь холма как свет, лунный свет, и обрел свою орбиту в танце планет и спутников.

Хотя, возможно, он просто выдумывал. Может быть, создатели этой системы имели такое же отношение к любви и снежным буранам, как к астрономии. Перед лицом чуда все предположения тщетны. Сегодня ночью главное — жить.

Сгустки света образовали новый хоровод, и Кэла — он получал чистейшее удовольствие от этого нового движения, он кувыркался и переворачивался, не сознавая, где верх и где низ, а лишь наслаждаясь движением — тут же оторвало от его женщины. Когда Кэл понесся по широкой дуге собственной орбиты, ему на глаза попалась ее планета. Женщина еще раз показалась, чтобы опять исчезнуть в облаке. Неужели в ее глазах он исполняет тот же обряд: превращается из человеческого существа в абстракцию, а потом возвращается, завернутый в молочно-белые облака? Он так мало знал о себе, этот Муни, на своей одинокой орбите.

Все, что он может понять о себе, он должен выяснить у тех сфер, на поверхности которых ложился его отраженный свет. Должно быть, это удел всех лун.

И этого довольно.

Он в тот же миг понял, как любят луны. Их любовь придает ночи на планете загадочность, управляет движением океанов, благословляет охотника и землепашца. Сотнями способов, нужно лишь выпустить на свободу свет и пространство.

Пока он думал об этом, женщина раскрылась ему навстречу, развела в стороны ноги, позволяя его свету ласкать себя.

Войдя в нее, Кэл ощутил тот же самый жар, то же самое обладание, то же самое тщеславие, которые всегда были присущи животной части его личности. Но вместо напряжения здесь была легкость, вместо ощущения неизбежной потери — прилив энергии, вместо торопливости — уверенность, будто все это может длиться вечно. Точнее, будто сотни человеческих жизней — всего лишь оборот вращения луны и его движение в этой величественной карусели делает само время бессмысленным.

От этой мысли его пронзило жуткое болезненное чувство. А вдруг все, что он оставил на поверхности холма, ветшает и умирает, пока эти созвездия неспешно движутся по своим делам?

Он посмотрел в центр системы, на ось, вокруг которой они перемещались — блуждающие и размеренные, далекие и близкие. И там, в месте, откуда он получал свой свет, Кэл увидел себя, спящего на склоне холма.

«Значит, я сплю», — подумал он и внезапно поднялся, словно пузырь воздуха в бутылке.

Не луна, а просто Муни. Потолок пещеры (Кэл смутно понял, что он напоминает свод черепа) потемнел над головой, и на миг показалось, что ему суждено умереть под этим потолком. Но в последнее мгновение вокруг снова разлился свет, и он проснулся, глядя в светлеющие небеса.

Над Венериными холмами разгоралась заря.

Кое-что из того, что ему снилось, оказалось правдой. Он действительно скинул с себя две кожи, словно змея. Одна из них — его одежда, разбросанная по траве. Вторая — его угрюмость, накопившаяся за время путешествия; ее смыло с него за ночь то ли росой, то ли выпавшим дождем. Но он уже успел высохнуть: тепло земли, на которой он лежал (это тоже не было сном), высушило его и оставило на коже сладкий запах. Кэл чувствовал себя сытым и сильным.

Он сел. Де Боно уже стоял на ногах, почесывая мошонку и глядя в небеса — благословенное сочетание. На его спине и ягодицах отпечатались травинки.

— Они тебя удовлетворили? — спросил он, покосившись на Кэла.

— Удовлетворили?

— Ну, Присутствия. Они подарили тебе сладкие сны?

— Да, подарили.

Де Боно бесстыдно ухмыльнулся.

— Не хочешь рассказать? — спросил он.

— Я не знаю, как…

— Да ладно, нечего стесняться.

— Нет, не в том дело. Просто… мне снилось… что я был луной.

— Чем ты был?

— Мне снилось…

— Я привожу тебя в место, более всего похожее на бордель, а тебе снится, что ты стал луной? Ну и странный ты тип, Кэлхоун!

Де Боно поднял свою куртку и надел ее, качая головой при мысли о беспросветной тупости Кэла.

— А что снилось тебе? — спросил Кэл.

— Расскажу как-нибудь потом, — ответил де Боно. — Когда немного подрастешь.

Они молча оделись, а затем пошли вниз по пологому склону холма.

XI

Свидетель

Хотя день начался для Сюзанны более чем удачно, с чудесного спасения от Хобарта, все быстро переменилось к худшему. Она ощущала себя окутанной ночью, но заря принесла с собой новые тревоги.

Прежде всего, она лишилась проводника. У нее имелись лишь смутные представления о том, в какой стороне находится Небесный Свод, поэтому она решила просто идти на Вихрь, который был виден отовсюду, а по дороге расспрашивать местных жителей.

Вторым источником беспокойства были очевидные признаки того, что дела в Фуге идут все хуже и хуже. Над долиной поднимался столб дыма, и, хотя ночью прошел дождь, во многих местах пылали пожары. По дороге Сюзанне попалось несколько полей произошедших битв. В одном месте обгорелая машина свисала с дерева, словно стальная птица, закинутая туда взрывом или неведомым образом взлетевшая. Сюзанна не могла знать, какие силы бушевали здесь ночью, какое оружие применялось, но бои явно велись нешуточные. Своей «пророческой» болтовней Шедуэлл разделил обитателей этой мирной земли, заставил брата пойти на брата. Такие войны всегда самые кровавые. Неудивительно, что тела брошены там, где упали, на растерзание лисам и птицам; что мертвецам отказано в элементарном уважении в виде погребения.