Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

В его рисунках, как и в характере, сочеталось торжественное, официальное с необычайно простым, задушевным и милым. Приподнятые „на котурнах“, риторические рисунки дипломов, геральдических мотивов, заглавных листов для дорогих изданий и добродушные, ласковые часто виньетки и иллюстрации к детским стишкам и сказкам. Почти каждая книжка посвящена кому-либо. Этот обычай писать посвящения так шел к Нарбуту, с его любовью к обрядности, пышности и торжественности» (Д. Митрохин. О Нарбуте).

«Нарбут превосходно чувствовал архитектуру. С каким огромным знанием, вкусом и талантом он пользовался архитектурными мотивами в своих композициях, известно всем, знающим его творчество. Он мечтал и о том, чтобы когда-нибудь осуществить реально свои архитектурные затеи, что-нибудь построить, и долго носился с идеей перестройки своей Нарбутовки, куда он уезжал каждое лето (кажется, это ему и удалось впоследствии частично осуществить).

…Удивительно, что Нарбут ни разу не „прикоснулся“ к сцене, не приложил своего замечательного декоративного дарования к театру; конечно, не приходится считать детского спектакля в моей семье (мои дети ставили „Свинопаса“ Андерсена задолго до того, как я сделал иллюстрации для моей любимой сказки), когда он с увлечением клеил детям бутафорию и расписывал картонных овечек.

Я часто встречался с ним в первые дни великой революции и наблюдал его энтузиазм. Он был всегда навеселе и рад был возможности безнаказанно выкидывать разные штуки. Кажется, он даже участвовал в ловле городовых и однажды сжигал вместе с толпой аптечного орла. Делал это он, как мне потом говорил, с удовольствием, потому что эти „орляки“ возмущали его геральдический вкус» (М. Добужинский. Воспоминания).

«Квартира Нарбута и он сам остались такими же, как накануне войны. Обои, мебель из красного дерева и карельской березы, канделябры для свечей, все до мелочей было с хохлацкой домовитостью подобрано хозяином-художником в стиле александровского ампира. Рядом стояли яркие глиняные и деревянные замысловатые кустарные игрушки, а один из столов был покрыт восточной московского изделия скатертью с желтыми павлинами на зеленом фоне.

На лежанке у жарко натопленной печки дремал большой черный кот. В комнатках было тепло и по-старинному уютно. Да и сам Нарбут с бритым лицом, с бакенбардами, с хохлатым лысеющим лбом казался выходцем с гравюр двадцатых годов.

Он достал из красного пузатого шкафчика хрустальный графин с наливкой и серебряную стопку, налил мне, но сам пить отказался.

– Не могу. Камни в печени…

Лицо его действительно желтело желчным налетом.

Потом стал показывать мне свои последние рисунки – иллюстрации к стихотворению брата „Покойник“. Низенькие уютные комнатки старосветской гоголевской усадебки, куда вдруг вечером пришел с погоста покойник барин в николаевской шинели с бобровым вылезшим воротником; испуганно коробящийся на лежанке кот (тот самый, что дремал у печки); старушка барыня в тальме перед столиком со свечами, в ужасе откинувшаяся от пасьянса при виде разглаживающего бакенбарды и галантно щелкающего каблуками покойника мужа; дворовая дебелая девка, подметающая утром комнатыи выбрасывающая околыш от баринова картуза. Рисунки были сделаны тушью с сухим и жутким мастерством» (М. Зенкевич. Мужицкий сфинкс).

НЕДОБРОВО Николай Владимирович

Поэт, критик, стиховед. Публикации в газете «Речь», журналах «Северные записки», «Русская мысль», «Труды и дни», «Вестник Европы».

«О, как великолепен был тогда [в 1906. – Сост.] Недоброво! Он принадлежал к числу „литературных студентов“. Но изо всех их был наиболее щеголеватой внешности. Он был безукоризненно красив… У него была стройная, словно точеная фигурка, – впрочем, вполне достаточного, почти хорошего среднего роста. Лицо, руки – все гармонировало, как в античных скульптурах. Он тоже ходил в студенческом сюртуке. Он был все-таки для студента чересчур эстетичен» (В. Пяст. Встречи).

«Недоброво был воплощением „петербургской порядочности“ – мягкий голос, пробор, посыпанная сахаром едкость. Впоследствии он организовал „Петербургское общество поэтов“, в котором бывали Кузмин, Георгий Иванов, Осип Мандельштам и многие другие» (Рюрик Ивнев. Сохрани мою речь).

«Язвительно-вежливый петербуржец, говорун поздних символических салонов, непроницаемый, как молодой чиновник, хранящий государственную тайну, Недоброво появлялся всюду читать Тютчева, как бы представительствовать за него. Речь его, и без того чрезмерно ясная, с широко открытыми гласными, как бы записанная на серебряных пластинках, прояснялась на удивленье, когда доходило до Тютчева, особенно альпийских стихов: „А который год белеет“ и – „А заря и ныне сеет“. Тогда начинался настоящий разлив открытых „а“: казалось, чтец только что прополоскал горло холодной альпийской водой» (О. Мандельштам. Шум времени).

НЕЖДАНОВА Антонина Васильевна

Певица (лирико-колоратурное сопрано). На сцене Большого театра с 1902. Роли: Людмила («Руслан и Людмила»), Татьяна («Евгений Онегин»), Антонида («Иван Сусанин»), Джульетта («Ромео и Джульетта»), Джильда («Риголетто»), Эльза («Лоэнгрин»), Марфа («Царская невеста») и др.

«Я гордился своими „учениками“, особенно Неждановой. Как сейчас вижу ее, в постоянно одном и том же темно-вишневом платье, заставляющую весь класс настораживаться при звуках ее чудесного, кристального голоса. Помню, весной 1902 года в консерватории шла опера „Похищение из сераля“ Моцарта. Нежданова в этом спектакле поразила всех такими высоченными нотами (верхние ми, фа, соль третьей октавы), которые, кроме нее, никто и не мог взять. Причем Булдин громко, на всю залу воскликнул: „Чисто воробей!..“» (С. Василенко. Воспоминания).

«Легкостью и непринужденностью самого процесса пения Нежданова, казалось, превосходила и птицу. А еще, кроме того, что у птицы нет задушевности и тепла, которыми отличалось пение Неждановой, самый голосистый соловей, залившись трелью, замирает и прислушивается, как на нее откликнулась окружающая природа. Неждановой была чужда даже эта минимальная мера нескромности.

…Самый голос Неждановой отличался редкостной красотой тембра и теплотой. В нем не только не было нот, с точки зрения особенностей звукоизвлечения, „пустых“; в нем не было и бесчувственных, невыразительных звуков. Когда я услышал из уст Неждановой „Вокализ“ Рахманинова, о котором я до нее не имел представления, я только в самом конце спохватился, что в нем нет слов, разъясняющих его смысл: эмоциональная насыщенность самого звука рисовала целые картины переживаний.