Серебряный век. Портретная галерея культурных героев рубежа XIX–XX веков. Том 2. К-Р. - Павел Фокин

Покупатель нашелся. Нарбут где-то кутил, с кем-то случайно познакомился, кому-то рассказал о своем желании продать журнал. Тут же в дыму и чаду кутежа (после неудачи с редакторством Нарбут „загулял вовсю“) подвернулся и сам покупатель – благообразный, полный господин купеческой складки, складно говорящий и не особенно прижимистый. Ночью в каком-то кабаке, под цыганский рев и хлопанье пробок ударили по рукам, выпив заодно и на „ты“. А утром невыспавшийся и всклокоченный Нарбут был уже у нотариуса, чтобы оформить сделку, – покупатель очень торопился.

Гром грянул недели через две, когда вдруг все как-то сразу узнали, что „декадент Нарбут“ продал как-никак „идейный и демократический“ журнал Гарязину – члену Союза русского народа и другу Дубровина…

…В 1916 году он был недолго в Петербурге. Шинель прапорщика сидела на нем мешком, рука была на перевязи, вид мрачный. Потом пошел слух, что Нарбут убит. Но нет – в 1920 году в книжном магазине я увидел тощую книжку, выпущенную каким-то из провинциальных отделов Госиздата: „Вл. Нарбут. Красный звон“ или что-то в этом роде. Я развернул ее. Рифмы „капитал“ и „восстал“ сразу же попались мне на глаза. Я бросил книжку обратно на прилавок…» (Г. Иванов. Петербургские зимы).

«С отрубленной кистью левой руки, культяпку которой он тщательно прятал в глубине пустого рукава, с перебитым во время гражданской войны коленным суставом, что делало его походку странно качающейся, судорожной, несколько заикающийся от контузии, высокий, казавшийся костлявым, с наголо обритой головой хунхуза, в громадной лохматой папахе, похожей на черную хризантему, чем-то напоминающий не то смертельно раненного гладиатора, не то падшего ангела с прекрасным демоническим лицом…

Его речь была так же необычна, как и его наружность. Его заикание заключалось в том, что часто в начале и в середине фразы, произнесенной с некоторым староукраинским акцентом, он останавливался и вставлял какое-то беспомощное, бессмысленное междометие „ото… ото… ото“…

– С точки ото… ото… ритмической, – говорил он, – данное стихотворение как бы написано… ото… ото… сельским писарем…

…Он был ироничен и терпеть не мог возвышенных выражений.

Его поэзия в основном была грубо материальной, вещественной, нарочито корявой, немузыкальной, временами даже косноязычной. Он умудрялся создавать строчки шестистопного ямба без цезуры, так что тонический стих превращался у него в архаическую силлабику Кантемира.

Но зато его картины были написаны не чахлой акварелью, а густым рембрандтовским маслом.

Колченогий брал самый грубый, антипоэтический материал, причем вовсе не старался его опоэтизировать. Наоборот. Он его еще более огрублял. Эстетика его творчества состояла именно в полном отрицании эстетики. Это сближало колченогого с Бодлером, взявшим, например, как материал для своего стихотворения падаль.

На нас произвели ошеломляющее впечатление стихи, которые впервые прочитал нам колченогий своим запинающимся, совсем не поэтическим голосом из только что вышедшей книжки с программным названием „Плоть“…„Плоть“ была страшная книга» (В. Катаев. Алмазный мой венец).

НАРБУТ Егор (Георгий) Иванович

Художник, график. Ученик И. Билибина. Член объединения «Мир искусства». Ректор украинской Академии художеств (с 1918). Автор серий «Игрушки» (1910–1911), «Спасенная Россия по басням Крылова» (1912) и др. Брат В. Нарбута.

«Спокойный, с неторопливыми движениями и речью, рисующий уверенно, почти всегда без поправок и без подготовительных набросков, Нарбут производил впечатление человека, твердо знающего, что ему надо выполнить, не сомневающегося в правоте своего географического пути.

Этим объясняется заражающая убедительность острого, несколько жесткого контура и точного, неколеблющегося штриха.

И так как перед художником стояли задачи ясные, влекущие к выполнению, и было их много, то он работал с утра до вечера, не отрываясь от большого обеденного стола, одна половина которого была занята большим листом бумаги „Shellershammer“ (любимый сорт), карандашами, перьями, акварельными кисточками, флаконами жидкой туши и гуашных красок.

Не раз, чтобы исполнить в срок работу, Нарбут садился за рисунок с утра, работал весь день, не ложась спать и только выкуривая горы папирос, работал еще утром и – к обеду сдавал рисунок. Выносливость, усидчивость и упорство его были необычайны.

В Глуховской гимназии скопировал букву за буквой Остромирова Евангелия. Приехав в Петербург, поселился у И. Я. Билибина и целыми днями наполнял комнату резким скрипом стального пера – „тянул линию“. Правильный, в сущности, прием „начального обучения“, внушавшийся еще Уткиным его академическим ученикам и дающий необходимую графическую дисциплину. Такая невероятная работоспособность… быстро сделала его мастером, отменным исполнителем и изобретателем шрифтов, виньеток, обложек и великолепных по затейливости, остроумию и едва ощутимой усмешке иллюстраций к детским книгам. Овладев вполне техникой, Нарбут с необычайной легкостью и быстротой рисовал, черпая бесчисленные комбинации штрихов и пятен из неистощимой сокровищницы воображения и памяти.

…В работе был Нарбут прямо ненасытен, не отказывался ни от каких предложений. Рисовал бесчисленные надписи, обложки и иллюстрации, геральдические изображения, эскизы для росписи стен (малороссийская комната на Елизаветинской выставке в Академии художеств), для ситценабивной фабрики (платки), для обойной фабрики, рисовал штампы для переплета, форзацную бумагу, проекты почтовых марок и т. п.

Работал пером, вставленным в короткую ручку и не вынимавшимся из нее целыми годами, хорошо „объезженным“ (его слово) и повинующимся. Но затем все чаще рисовал кистью. Первые свои иллюстрации раскрашивал, покрывая сначала весь контурный остов сплошь серым или синеватым тоном. Затем уже плоско накладывал на этот грунт цветные пятна. Потом все больше и больше стал оставлять чистой, непокрытой бумаги и краску от контура оттушевывал, сводил на нет. Затем совсем перешел на плотную гуашную краску, густо покрывая части, отмеченные заранее контуром.

В его рисунках, как и в характере, сочеталось торжественное, официальное с необычайно простым, задушевным и милым. Приподнятые „на котурнах“, риторические рисунки дипломов, геральдических мотивов, заглавных листов для дорогих изданий и добродушные, ласковые часто виньетки и иллюстрации к детским стишкам и сказкам. Почти каждая книжка посвящена кому-либо. Этот обычай писать посвящения так шел к Нарбуту, с его любовью к обрядности, пышности и торжественности» (Д. Митрохин. О Нарбуте).