Статьи - Николай Лесков

— Перестань высчитывать: она совершенно права. Она долго плакала и потом сказала мне совершенно рассудительно: большая разница, мой друг, жить вместе в Париже, где можно найти так много общих удовольствий, где расходишься для дела и снова сходишься для любви и удовольствий, где для каждого из нас есть ежечасно запас свежих вестей и новых впечатлений! Здесь я тебе не надоедаю и верю, что я тебе нравлюсь. Так можно жить долго и долго — и не надоесть друг другу. Здесь, говорила она, на этой родной для меня почве, я кажусь тебе прелестною, потому что во мне отражается все, что пленяет тебя в парижской жизни; и я тебе нравлюсь, и ты со мною счастлив, но там… там другое дело, там нам придется жить только вдвоем, вечно вдвоем, целые годы, целый ряд лет, с глаза на глаз… О, этого не выдержит никакая любовь к обыкновенной женщине!

Я хотел клясться, что она ошибается, но она меня удержала.

— Постой, — сказала она, — я знаю, что ты мне возразишь, но прежде дай мне кончить. Мы будем все одни и одни — это очень вредно для любви, и особенно вредно для меня, то есть для женщины. Женщина страшно рискует в таком положении. Трудясь и занимаясь, ты скоро же станешь неизмеримо выше меня, ты почувствуешь такие мои недостатки, каких и не заметил бы здесь, в Париже — от меня не скроется, что я тебе в тягость — и счастье adieux,[74] и начнется семейный ад, семейная пытка… Нет, я слишком тебе предана, чтобы всему этому тебя подвергнуть. — И с этими словами она, рыдая и смеясь сама над собою, обняла меня и осыпала лицо мое поцелуями.

— Но ведь, впрочем, я и возвращусь, Маделон, — сказал я.

— Через десять лет, мой друг! — отвечала она, подавив вздох, и ее прелестные голубые глазки грустно устремились в неподвижную даль! — Тогда я буду старуха и должна буду, может быть, смотреть из-за какого-нибудь дерева Элисейских полей, как ты, гордый миллионер, будешь кататься мимо меня с хорошенькою женою, — заключила она.

— Никогда! Никогда! — закричал я, зажимая ее уста.

Она грустно улыбнулась

— Подождем, — сказала она, — в десять лет может многое измениться. Но во всяком случае я останусь здесь. А если ты хочешь осчастливить меня, то пиши иногда.

После этого я простился с Маделон.

— Теперь, — заключил он, — я убедился, что Маделон гораздо опытнее меня, и поступила со мною честнее, нежели я сам того хотел. Поди же к ней, обними ее и старайся быть как можно добрее.

Поезд помчался. Мне было очень грустно. Я отправился к Маделон, обнял ее и передал ей последние слова друга.

В Париже все скоро забывается. Да и к чему что-нибудь долго помнить? Жизнь человеческая слишком коротка, чтобы обременять ее тяжелыми воспоминаниями. Через полгода я забыл Бернгарда Рени, а если и вспоминал когда о нем, то как об умершем для меня и погибшем. Мы не переписывались, да, по правде сказать, нечего было нам и писать друг другу.

Маделон тоже забыла Бернгарда Рени. По крайней мере, так мне казалось, потому что через неделю после его отъезда я встретил ее на Итальянском бульваре под руку с молодым утешителем, который ей, вероятно, вполне заменил “красивого немца”.

Так прошло полгода. Мы, разумеется, еще больше забыли Бернгарда, и, по правде сказать, это нам даже не стоило особенно большого труда. Но во всяком случае представьте же себе мое удивление, когда однажды утром на десять лет уехавший Бернгард вдруг нежданно-негаданно словно упал с неба в мою комнату. Но нужно ему приписать чести; он в то время, как мы о нем забывали, успел так перемениться, что его почти невозможно было узнать. Нежное лицо его загрубело и обросло щетинистою бородою, свежий румянец исчез со щек, белокурые, шелковистые, вьющиеся волосы висели с головы беспорядочными прядями, веки оплыли, глаза поблекли и помутились. Прежней фешенебельности в одежде тоже не было и следа. Платье Бернгарда было в беспорядке и дурно сшито. Одним словом, если бы я не знал, что это Бернгард Рени, единственный сын известного нюрнбергского купца, я непременно принял бы вошедшего за какого-нибудь несчастного, выбежавшего из Клиши или из “Hôpital du Midi”.

— Любезный друг, что с тобою? — спросил я Бернгарда.

— Со мною? Да, кажется, ничего, — отвечал он и осмотрел себя с ног до головы.

— Ты здесь, конечно, по делам твоей фирмы? Но отчего так скоро? Ты был в отсутствии гораздо меньше десяти лет.

— Да, поменьше, — возразил Бернгард и принужденно улыбнулся.

— Что же, твои дела окончились, что ли, скорее, нежели ты этого ожидал?

— Торговый дом обанкрутился, но не по моей вине; я ничего для него не делал.

— Где же ты был последнее полугодие?

— В Александрии.

— В Александрии? И ты ничего не делал; я, право, думаю, что который-нибудь из нас сумасшедший.

— Ну, так думай, что я сумасшедший. Эти шесть месяцев я был пленником в гареме араба Гассан-Аль-Шида.

— Это что за приключение из “Тысячи и одной ночи”? Пленником в гареме! Верно, ты так очаровал женщин, что они похитили тебя?

— Не женщины, а сам хозяин. Гассан-Аль-Шид посадил меня к ним.

— Час от часу не легче! Что же это за удивительный поклонник пророка, который решился посадить такого молодца, как ты, в гарем к своим женам.

— Он посадил меня только к одной из них, к Фатьме — любимой своей рабыне. О, это было ужасно!

Судорожная дрожь пробежала по исхудалому лицу Бернгарда. Я снова постарался придать моим вопросам шуточный оборот. Не знаю отчего, вся эта история казалась мне такою необыкновенною, такою странною, что я никак не мог придавать ей сериозное значение.

— Верно, эта Фатьма была урод?

— Урод! — С удивлением повторил Бернгард. — Это была райская Гурия; взглянув на нее, можно было ослепнуть. — Бернгард сел; его исхудалые пальцы судорожно барабанили по коленам.

— Так расскажи, пожалуйста, свои арабские приключения, если они не тайна, — попросил я.

— Кой черт тайна! Никакой тайны нет, — отвечал он.

— Так будь новою Шехерезадою, и повествуй.

Бернгард согласился.

АРАБКА

После нескольких минут молчания Бернгард заговорил:

— Дом, назначенный для меня в Александрии, находился за городом. Прежние директора фирмы и в письмах не изъявляли особенного удовольствия по случаю моего скорого прибытия, и потому неудивительно, что меня по приезде встретил только один невольник, который отнес мои вещи на мою новую квартиру. Мы пришли туда довольно поздно. Говорят, морское путешествие укрепляет нервы. Но я могу тебя заверить, что мои нервы были в самом жалком положении; их, как нервы Гейне, можно было послать на выставку и надеяться, что им выдадут медаль за напряжение и расстройство. Я приписываю это внезапной перемене окружавших меня предметов. Представь себе тотчас после Парижа самую однообразную местность: песок и песок со всех сторон; там и сям торчащие одинокие пальмы; дома, похожие на огромные игральные кости, только без черных точек, кое-где башенки, минареты; турки в больших туфлях с самыми филистерскими лицами; арабы в белых грязных шерстяных плащах, глядя на которые становилось жарко; женщины под покрывалом, напоминающие наших плакальщиц; вместо лошадей жалкие клячи, и хромой негр для всех услуг. В душе моей, кроме того, бушевало большое беспокойство о судьбе остальной моей поклажи, сданной на руки двум полунагим желтокожим уродам; африканское небо палило, как печь, и уничтожало без всякого сострадания силы моих мышц, — вот каковы были мои первые впечатления в Александрии. Наконец, мы с негром дошли до дома, назначенного для моего помещения. Я представлял себе удобное прохладное убежище, устланное. коврами и уставленное мягкими диванами, но, к удивлению, узрел какие-то казармы, состоящие из двух отвратительных комнат. Единственную мебель этого жилища составляли: английская походная кровать и несколько тростниковых стульев и некрашенные столы; к тому же навстречу мне вышла негритянка, которая, вероятно, по симпатии к своему черному супругу тоже хромала на одну ногу. Я мечтал о шербете, о трубке опиума и о ванне из свежей прохлаждающей воды, а между тем едва добился лишь только чашки какого-то отвара из горячей кофейной гущи, которая не понравилась бы даже турку. Я не постигал, на что мог истратить свои деньги живший здесь прежде глава обанкрутившегося торгового дома. С проклятиями бросился я на походную кровать, чтобы дождаться заката палящего солнца, и принялся курить, но курил в виде демонстрации против востока — французский капораль.

Дождавшись заката солнца, я вышел в сад, расположенный за домом. В этом саду тоже не было ничего восточного: один песок да пыль, да неудачные попытки перенесения образчиков европейской флоры на африканскую почву. На небе явился ясный полный месяц; мириады ярких звезд соперничали с ним своим блеском. В воздухе распространилась приятная свежесть, но он дышал непомерною скукою. Я думал о Париже, о балах, о Маделон, о хорошенькой перчаточнице в пассаже Жуффруа, о великолепных устрицах. Одним словом, я думал обо всем, что было для меня так приятно, и мною все более и более овладевала скука. Я почти готов был все бросить, опять сесть на корабль и вернуться домой. Вдруг я услыхал за стеною женские голоса. Ты знаешь, какой у меня в этом отношении тонкий слух. Ты помнишь, как на маленьком балу в Плесси я среди пятидесяти дам узнал Маделон по шелесту ее шлейфа. Здесь я сейчас же догадался, что одна из говоривших была молода и красива, хотя прежде никогда не видал ее и не слыхал ее соловьиного голоса, так чудно произносившего арабские слова. Чтобы убедиться в справедливости моих соображений, я с помощью старой ели поднялся так высоко, что мог заглянуть за стену. Внизу, обратившись к звездам, стояла женщина. В Париже много чудесного, товарищ, но такой женщины, как была эта, нет не только в Париже, но и в целой Европе.