Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Замечательно. У меня сложилось впечатление, что я окунулся лицом в большой букет белых и ароматных цветов. Гениальность мысли заключается не в том, чтобы говорить о больших и малых вещах сухо, отстраненно, спекулятивно и, пытаясь глубже познать человека и жизнь, бежать от этих вещей в абстракцию, ведь тогда слова ничего не значат и являются пустыми знаками. Настоящая мысль может выразить и высказать то, что каждый чувствует подсознательно, не отдавая себе отчета и одновременно осознавая то, что знает, не зная. И только такая мысль, всегда человеческая, по-настоящему искренняя, убедительная, оставляет след в душе и меняет мир. В области мыслей такого рода, великих и одновременно по-настоящему человеческих, французам нет равных, они единственные. Во Франции не было Гегеля, Маркса, Энгельса, «Übermensch»[519], она не водила мыслительные хороводы над пропастью небытия и не делала пируэтов, характерных для славянского мистицизма. Россия и Германия убедили каждого мыслящего человека, что чем больше ему хочется быть «околочеловеческим» или «сверхчеловеческим», чем больше он хочет объяснить мир, бытие и человека с помощью «единственной и истинной» идеологии, тем более все это становится бесчеловечным, тем скорее забывается человек из плоти и крови. Нынешняя война является результатом этого забвения, результатом еще более гротескным потому, что в основе ее было желание найти его. Но его не удастся найти до тех пор, пока вместо слова «человек» будут использовать эпитеты, придуманные стахановцами, Schaffender Menschen[520], корпорационистами и другими приверженцами «измов». Поэтому мы терпеливо ждем Декарта, который после бесплодного и небезоружного тридцатилетнего поиска человека среди хаоса умирающих мыслей Средневековья мог дать миру мысль из плоти и крови. Удовлетворил на какое-то время тоску по мысли, самую опасную тоску, из-за которой время от времени гибнут миллионы. Как было бы здорово, если бы человечество приберегло всю свою пылкость для женщины и Бога.
22.3.1942
Сегодня я закончил ремонтировать велосипед. Две недели, день в день, до двенадцати ночи я корпел в мастерской. У хозяина гостиницы в подвале есть целая мастерская с набором инструментов. Ни одна из частей, которые я купил, не подходила, потому что вообще нет никаких деталей и приходится брать все что есть. Мне пришлось переделывать гайки и кольца, педали и даже новую шестеренку. Покрасил распылителем, и велосипед получился как новый. Бася ругала меня, поскольку две недели наша комната была завалена болтами, шариками, заклепками и т. д. На испытания я поехал в Венсенский лес. Было одно из чудесных воскресений ранней весны. На деревьях лопаются почки, тишина, солнце и тепло. После обеда мы пошли гулять вдоль Сены, пить солнце с вином на террасе бистро, прищурившись и задремав от яркости и тепла. У нас обоих было выражение котов, выходящих в теплый день из подвала. Длинные полудремотные остановки перед ящиками букинистов. Книга или набор репродукций будили нас время от времени, после чего мы снова засыпали. После лютой зимы солнце разморило и отуманило нас. Сена, Нотр-Дам, букинисты, люди, деревья — все было расписано не акварелью, а водой, в которой растворилось немного краски. Белые и серые своды собора выглядят как скелет чудовища, выкопанного из земли. Ищу «Мемуары генерала барона де Марбо»{49}, но пока не нахожу. Возвращаясь домой на метро, мы подслушали разговор двух контролеров. Разговаривают через пути — один с одной стороны, второй — с другой. Мы постоянно слышим повторяющееся в их споре слово «Шатобриан». Я подталкиваю Басю, и мы с любопытством подходим ближе. Наверняка литературная дискуссия, интересно, что такие люди могут сказать о Шатобриане. Как глубоко, однако, здесь проникает культура, какая начитанность и интерес. Слушаем… слушаем… и взрываемся смехом. В оживленном споре речь шла о бифштексе «à la Шатобриан». Шатобриан перелетает из уст в уста в виде большого и кровавого стейка. А мы подумали, что… Виттлин{50} с восторгом описывает разговор двух полицейских о Мориаке, а там, наверное, имелась в виду только хорошая бутылка вина «Монбазияк», а не Мориак. И так создается легенда об их интеллекте. А на самом деле им сейчас так же далеко до Шатобриана, как до бифштекса. Говоря о Франции, нельзя забывать о факторе бифштекса, о самом важном вопросе в жизни французов от низов до верхов. Патриотизм, свобода, родина? Нет, бифштекс. Большой, кровавый, сочный и мягкий — «à la Шатобриан». Они ждут американцев. Ждут свободы и независимости? Нет. Прежде всего «солонину» в банках и джемы… Преувеличиваю? Нет. Теофиль Готье в своих замечательных «Tableaux de siège» (об осаде Парижа в 1870 году) с горячностью пишет: On a beaucoup vanté le courage, le dévouement l’abnégation, le patriotisme de Paris… Un seul mot suffit: — Paris se passe de beurre[521].
Мужество, самопожертвование, смирение, патриотизм достигают апокалиптических размеров, и даже масло капитулирует перед ними. Нет масла, а они защищаются. Народы, преклоните перед ними колени. А может, это и правильно? Может, не следует так легкомысленно умирать, как мы, не только без масла, но без воды и хлеба? Мы всегда охотно шли на жертвы (ради чужих интересов), поэтому, например, французы убеждены, что нам легче умереть, чем им. Vous avez l’habitude[522]. Совершенно не факт, что за родину трудно умереть. Иногда гораздо труднее жить ради нее. Например, жить ради нее без масла…
Поезд в метро грохочет и останавливается на станциях. На легких платьях женщин, входящих в вагон, отблески солнца. Там, наверху, уже весна. ВЕСНА… Уф-ф-ф…
24.3.1942
На фронтах тишина, нигде ничего нового. Погода восхитительная. На самом деле англичан и американцев по праву называют союзниками. Они являются союзниками России в том же смысле, в каком Австрия была союзником Германии во время Первой мировой войны. Они помогают России выиграть войну, из чего следует логический вывод, что после ее завершения они смогут сказать столько, сколько может сказать помощник. Эта война, в сущности,
