Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
5.3.1942
Вчера была мясорубка, а сегодня все новости мы получили под нужным соусом. Послезавтра состоятся похороны жертв, из чего ломают большую и безвкусную комедию. День похорон объявлен днем национального траура, на площади Согласия поставят символический катафалк, день будет нерабочим, pour donner la possibilité à tous de manifester leur solidarité et exprimer le dédain[494], и т. д. и т. п.
Сегодня я достал наконец новые велосипедные шины. 120 франков и две пачки сигарет. Нужно обновить развалюху, еле дышит. Наконец я перестану ездить на метро, в котором человека может хватить кондратий. Это самое главное.
Газеты прекрасны: «La France meurtrie», «La barbarie anglo-saxonne», «Le peuple français et l’ouvrier français en deuil»[495] — и ни слова о том, что речь шла о заводах Рено и что англичане разнесли в щепки эти большие предприятия. Они целились в quartiers d’habitation[496], музей севрского фарфора. Людей не обмануть. Прежде всего, не была объявлена тревога. Кроме того, перед бомбежкой пролетел над заводом и соседними домами английский самолет-сирена, немцы не пускали людей в убежища, а очевидцы добавляют: «Когда англичане улетели, прилетели два немецких самолета и сбросили бомбы на жилые дома, умышленно, vous comprenez[497]»? Ничего не поделаешь, война, и без жертв никак. Что делать англичанам? Спокойно смотреть, как немцы производят танки и автомобили на заводах Рено? Люди скорбят по погибшим, число которых по мере поисков растет дня ото дня. Но что делать? Иногда простой аргумент бывает лучше всего. Сегодня я услышал в бистро, как кто-то сказал, что все-таки англичане не должны были бомбить, пусть лучше летают над Германией et qu’ils nous foutent la paix[498]. На это простая женщина ответила: «Мы сами виноваты. Если бы здесь не было немцев, англичане нас не бомбили бы». Англичане в листовках и по радио предупредили, что это не конец.
7.3.1942
Сегодня вечером я отнес Олесю посылку для Тадзио. Олесь на этот раз остановился в гостинице на площади Бастилии, в самом центре любви. Когда я пришел, его еще не было. Я сел в «бюро» хозяина и стал ждать. Толстая хозяйка, напоминающая по форме головку мака, сидела за столом и считала деньги. Хозяин лежал на кушетке и гладил большого черного кота. Между тем на лестнице и в коридоре было оживленно. Шли пара за парой, и две горничные в белых фартуках бегали по всей гостинице. Подобно барышням в кино, которые всем указывают место, так и здесь, горничные сопровождали каждую пару до кровати. То и дело одна из них прибегала в контору, срывала с доски ключ от комнаты и, задыхаясь, бежала за парой любовников. У застекленных дверей мелькали фигуры, и при каждом открытии двери до меня долетал запах сильных духов. Среди запахов доминировал «Шанель № 5», очень популярный в этом году среди падших ангелов, кокоток и блудниц. (Обожаю слово «блудница».) По лестнице шел молодой парень из пожарной охраны в темно-синей униформе, за ним тоненькая и скромно одетая девушка. Сразу видно, что «по любви». Девушка даже немного смущена, она избегает взгляда горничной и жмется к стене. Парень красный, но держит марку. Может, у них первый раз? В смысле он с ней, а она с ним, а раньше что? Это не считается. Maintenant c’est du vrai amour…[499] А тут уже следующая пара: он худой, безукоризненно одетый (длинный пиджак до половины бедра), аферист. Она вся — любовь. Как молоко в банке. На обесцвеченных кудряшках крошечная шляпка, черный tailleur[500] с большущей белой камелией в петлице. Туфельки на очень высоких каблуках и ноги, ах, такие «соблазнительные». Ноги, которые все время двигаются так, будто говорят: «гз-з», «вр-р» — «возьми меня, возьми меня»… Движение бедер — поэма, лодка, покачивающаяся на спокойной волне в жаркий полдень…
Влетает горничная и кричит: «Бутылка шампанского и два бокала в тридцать второй». Хозяйка лениво поднимается со стула и где-то за поясом ищет ключ. Достает его и отдает горничной. Та возвращается с бутылкой «Мерсье» на подносе и отдает ключ. Часы тикают, доска с ключами пустеет. Все меньше блестящих латунных пластинок сверкает в тусклом свете лампы. Снова вбегает горничная: «Они не хотят шампанское. Полбутылки игристого. Merde…[501]» Хозяйка, как автомат, достает ключ и бормочет под нос: Ça fait alors 90 francs tout compris avec la chambre[502]. Черт возьми, дешевка. И опять тишина. Вдруг к бюро подходит брюнет, уже без пиджака. Сзади у него болтаются подтяжки, брюки держит руками: «Опять у меня номер рядом с уборной: всю ночь спускают воду, спать невозможно». Хозяйка взглянула на него поверх очков и тем же равнодушным голосом позвала горничную: Lucie, changez la chambre, donnez 43[503].
Гостиница заполняется, и, несмотря на тишину, кажется, что она пульсирует и вздрагивает, как большой завод. On y fait l’amour[504]. Пришел Олесь, и я пошел с ним в комнату. Посидел у него и около одиннадцати вышел. Завод был в движении. Из-за всех дверей доносились звуки и таяли в тишине устланных коврами коридоров. Отсюда слышно похлопывание, оттуда учащенное дыхание и обрывки слов, слоги, произнесенные в бреду. Где-то шепот и нервный смех. Протяжное «No-o-o-on» звучит как волчий вой (не бойся, глупая…). Этаж за этажом, за каждой дверью одно и то же. А внизу толстая хозяйка пересчитывает банкноты. Хозяин, дремлющий на кушетке, сквозь сон гладит кота. «Мседам»[505], и я нырнул в темноту на площади Бастилии.
12.3.1942
В окрестностях, которые англичане бомбили третьего марта, до сих пор из-под руин достают погибших при бомбежке.
Гитлер снова выступил с речью. Вечно одно и то же. Им надо один раз записать пластинку и ставить ее каждый месяц. Результат был бы одинаковый. Сейчас он раскритиковал процесс в Риоме. Ему не нравится, что французы, вместо того чтобы искать
