Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Почти пять часов, все утихло. Лунная ночь, так светло, что можно читать. Они возвращаются и делают все, как надо. Опять сплошной непрерывный грохот. Париж обставлен «флаками», поумнели после налета на «Рено». По мере того как пролетают англичане, где-то далеко отзываются орудия и потом бухают по очереди. Как на охоте на уток. Бася открыла одно окно и сказала: «Евреи и масоны улетели, можно спать».
6.4.1942
Разбомбили предприятия «Гном-Рон» в Женвилье и «Гудрич» в Коломбе. Теперь все говорят, что англичане и американцы высадятся в этом году во Франции. Если не высадятся, в любом случае в диверсиях они знают толк.
9.4.1942
Еду я сегодня на велосипеде по улице Сент-Оноре и уже готовлюсь пересечь Рю-де-ля-Пэ, как прямо мне под колеса бросается феноменально элегантная дама. Я затормозил так внезапно, что меня подбросило. Смотрю. Жаклин Делубэк{54} во всей красе. Прекрасные ножки в туфельках на сверхвысоких каблуках, пепельно-серый костюм с длинным жакетом (и пепельно-серый, и длинный — последний крик моды), на голове бледно-зеленый шелковый тюрбан, искусно и высоко задрапированный — настоящее произведение искусства. Но на пустой и обедневшей Рю-де-ля-Пэ эта красивая и нарядная женщина выглядела немного нелепо. Как одинокий золотой зуб в пустой челюсти.
10.4.1942
Я не могу. Жена Толстого обладала поистине железным здоровьем. Семь раз переписала то, что я не могу прочитать ни одного раза. «Война и мир», безусловно, прекрасное произведение, но я не могу. Не могу проглотить ничего русского. Стыдно признаться, но внутри меня такая фундаментальная антирусская настроенность, если можно так выразиться, что не лезет в горло. Отталкивает меня. Успокаивает лишь факт, что, когда Джозефа Конрада спросили, читал ли он «Войну и мир», он буркнул что-то невразумительное, из чего можно было понять, что «в переводе», хотя он хорошо знал русский язык. Так вот, я не могу ни в оригинале, ни в переводе. Чуждость, полная чуждость, отвратительная чуждость, граничащая с комплексом.
Размышляя в одном месте «Войны и мира» о причинах войны, Толстой приходит к выводу, может быть, очень «восточному», но, вероятно, самому верному. Он говорит, что война должна была начаться, потому что она похожа на зрелое яблоко, которое в определенный момент падает на землю. Ботаник считает, что оно должно было упасть, потому что созрело. Что падение произошло в результате высыхания черешка. Физик скажет, что это падение было вызвано, с одной стороны, земным притяжением, а с другой стороны, колебанием веток под воздействием ветра. Кто-нибудь скажет, что это желающий полакомиться мальчик сбил его камнем. И все будут правы. Но в конце концов яблоко упало, потому что должно было упасть, независимо от внешних причин, которых могут быть тысячи и каждая из которых, безусловно, способствовала падению, но в целом не была его причиной. Ибо на факт падения повлияло всё, повлияло созревание и неизбежное следствие этого в принципе неуловимого процесса.
Когда я думаю о войне, у меня складывается впечатление, что главной причиной был ненасытный и глупый, недоразвитый мальчик-Гитлер, сбивший яблоко камнем. Созревание созреванием, неуловимые процессы и т. д. — но личное решение, решение одного человека сыграло главную роль. Может, даже в большей степени, чем в случае с Наполеоном. Приведет ли эта война в результате не только к экономии распределения и потребления, но и к экономии ЧЕЛОВЕКА? К созданию системы целого, а не части или фрагмента? Ведь в этом прежде всего заключается «созревание» в современном мире, подобные вещи играют роль камней у желающих полакомиться мальчиков (горе-реформаторов мира), исчадий ада, гипнотизирующих полуинтеллигентное человечество Буваров и Пекюше{55}, записных мудрецов. Если победоносный англосаксонский мир опять зациклится на эгоистичных половинчатых мерах, если, встав на защиту своего мира и «чувства жизни» (согласно Фробениусу, культура — это чувство жизни), он сделал это не для того, чтобы создать что-то новое и великое, более человечное и яркое, чем его противники (культурно Россия ЯВЛЯЕТСЯ противником англосаксонского «чувства жизни»), и если он вернется к полумерам, через пятнадцать лет будет новая бойня, еще хуже. Тогда яблоко действительно созреет, и «должна будет» начаться война.
11.4.1942
Лаваль находится в Виши и ведет переговоры с Петеном. Немцы вроде бы хотят навязать его правительству, чтобы с его помощью выжать из Франции как можно больше. Одновременно другие предатели (Дорио{56}, Деа{57} и прочие) ездят с лекциями и пишут в газетах, что пробил последний час: Франция должна выбирать либо сотрудничество с немцами, либо отклонить единственный шанс на спасение. Чудовищное возмущение. Общественное мнение считает Лаваля предателем и ждет, что получится из переговоров в Виши. Снова говорят о том, что немцы потребуют мобилизацию, флот и так далее. Парижское радио захлебывается от идей по сотрудничеству с немцами. Еще никогда раньше не было столько шума на эту тему. Похоже, немцы очень заинтересованы во Франции.
Солнечное, весеннее воскресенье. Мы пошли в Люксембургский сад и, усевшись в креслах, просто сидели. В последнее время я придаю невероятное значение таким вещам, как «просто сидеть», «просто ходить», «просто есть» и «просто с…». Неизвестно, сможет ли в будущем мире человек позволить себе какое-нибудь «просто». Свобода… Я почти физически чувствую, как с каждым днем уменьшается ее территория, как уменьшается эта peau de chagrin{58}. Что-то исчезает, например нравственность. Действительно, de chagrin. Сегодня это главная проблема всех искателей абсолюта, абсолютного счастья, абсолютного равенства. Рядом с нами сидела пара хорошо одетых стариков, представителей «лучшей» сферы, и она читала ему вслух. «L’histoire de l’Armée Allemande»[528] Жака Бенуа-Мешена{59}. Одна из модных в последнее время книг в интеллектуальных кругах Парижа. Впрочем, действительно отличная, я прочитал ее на одном дыхании. С противоположной стороны долетал плеск фонтана, сбоку доносился монотонный голос пожилой женщины, читающей книгу с прекрасным выговором, французский язык должен отстояться в семье, как вино в подвале; время от времени перед носом проносился воробей, выживающий без карточек и очередей, хруст гравия под
