Записки русской американки. Семейные хроники и случайные встречи - Ольга Матич

Александр Жолковский (1980-е)

Талантливый нарциссист, каковым является Жолковский, всеяден: он пробует себя на разных поприщах. В молодости одним из героев Алика был супермен Аксенова – одновременно интеллектуал, джазовый музыкант, спортсмен и любитель женщин. Алик не музыкант, но хорошо знает музыку; он отменный велосипедист и вообще спортивный мужчина; в женщинах – избыток. Через плечо он носил сумку, которую я прозвала «аксеновской» – в ней умещалось все, что такому персонажу нужно[536]. Алика можно было бы назвать типичным героем аксеновской прозы, только он более утончен и эрудирован, чем такой герой. Он сохранил молодость: в свои семьдесят восемь лет прекрасно выглядит и по-прежнему восприимчив к новому.

Приезжая в Париж, мы всегда встречались с Лимоновым и Синявскими. С Эдиком Алик был знаком еще по Москве; однажды он пригласил того участвовать в своем домашнем семинаре[537], по окончании которого Лимонов продавал свои собственноручно переплетенные книжечки стихов (пять рублей штука). Я же познакомилась с ним в 1979 году, вскоре после публикации романа «Это я – Эдичка».

Алик со своим соавтором Юрой Щегловым (1986)

У Синявских мы иногда останавливались; познакомил меня с ними тот же Лимонов, с ними друживший. Алика с Андреем Донатовичем и Марией Васильевной объединял дискурс: установка на иронию вкупе с неприязнью к покушениям многих эмигрантских кругов на свободу слова и мнений. Синявский, вообще будучи «другим», оказался в эмиграции изгоем и, чтобы печататься, ему и Марии Васильевне пришлось создать свой журнал – «Синтаксис», в котором на первом месте была литература, а не политика. Положение Синявского было Алику знакомо: в Советском Союзе он сам был до некоторой степени отщепенцем в лагере структуралистов. Объединяет его с «Абрамом Терцем» еще и то, что он не боится нарушать правил своей референтной группы и любит провокацию. Недаром для центона «Выбранные места» он выбрал рассказ Терца – ведь Пхенц представляет радикальную «инаковость».

При их сравнении мне бросилось в глаза, что в каком-то отношении Синявский оказался предшественником Жолковского: будучи литературоведом, он стал писать прозу (отчасти на мемуарной основе). Я говорю не о литературных масштабах и политическом подвиге Синявского – Терца в те далекие 1950–1960-е годы, а о его желании выйти за пределы науки и стать писателем. «Провокация как прием» – так можно обозначить литературную деятельность Терца.

Еще в 1967 году Алик написал провокационную «протовиньетку» «Who is who and what is what in linguistics»; многие обиделись, а с его учителем В. В. Ивановым дошло до ссоры. Определен «Доклад Иванова» в «Who is who…» и вправду язвительно: «Витрина лингвистики: все есть, все манит и все из папье-маше („Приехал жрец – знаменитый бомбийский браминист – сын Крепыша – Любимец Рабиндраната Тагора – Свечи с Атлантиды – Пророк Самуил отвечает на вопросы публики – Материализация духов и раздача слонов“)». Когда Иванов впервые оказался в UCLA, они с Аликом помирились, но ненадолго; причины новой ссоры были все те же – провокационная манера Алика и его неуважение к иерархиям. Теперь Алик пишет менее едкие и более тонкие иронические виньетки; нужно отдать ему должное: иронию он применяет и к себе самому.

Дружеская встреча с другим московским структуралистом, Борисом Успенским, на конференции в Беркли («Христианство у восточных славян», 1988), имела и смешную сторону. Мы повезли его на Берклийские горы, чтобы показать вид на Сан-Франциско. Рядом с планетарием стоит большой телескоп, в который Успенскому захотелось посмотреть. На его черном пиджаке продолжал висеть „беджик“ с фамилией, и, прочитав ее, собравшиеся около телескопа студенты начали шушукаться между собою. Алик сказал им: «Да, да, это тот самый Успенский» – и они, думая, что перед ними теософ и мистик Петр Успенский, стали расспрашивать Бориса Андреевича о Гурджиеве. Алик объяснил ему ситуацию и посоветовал подыграть[538].

Незадолго до конца советской власти я сумела пригласить в USC Мариэтту Чудакову, с которой Алик дружил в Москве. Помимо профессиональных, у нее имелись ко мне и другие просьбы: главной была – устроить ей встречу с американским архитектором для постройки нового здания Ленинской библиотеки (шли разговоры о том, что она может стать ее директором). Опять же по воле случая я была знакома с Фрэнком Гери; тогда он был еще не так знаменит, как теперь[539]. И я сумела заинтересовать его этим проектом; он пригласил нас в свою студию в Санта-Монике и показал среди прочего макет Концертного зала имени Уолта Диснея, который был построен в 2003 году. Это мое любимое здание в Лос-Анджелесе; оно имеет форму огромных стальных парусов, похожих в то же время на волны. В его гранях, одновременно текучих и угловатых, причудливо изогнутых, отражается не менее изогнутая окружающая местность. Между отдельными блоками есть проходы, по которым можно гулять.

Френк Гери. Disney Hall. Лос-Анджелес

Для встречи с Гери Мариэтта, очень плохо знавшая английский язык, сумела собрать свои знания воедино, чтобы объяснить ему свой замысел: мне лишь иногда приходилось переводить. Вела она себя деловито, а он явно был увлечен – не понимая, что его деконструктивистский стиль в Москве немыслим. Понимала ли это Мариэтта, я не знаю. Во всяком случае, она вышла из его студии довольной. Правда, больше они не встречались.

Возвращаясь к встречам с писателями: мы дружили с Сашей Соколовым и ездили к нему в Вермонт, где он работал инструктором на лыжном курорте. После одной такой поездки Алик написал свой первый филологический рассказ, «Посвящается С.», в котором впервые возникает его альтер эго – профессор Z. Текст был навеян, с одной стороны, Борхесом, которого он впервые читал в самолете после встречи с С., а с другой – самим Соколовым. Отчасти посвященный интертекстуальности, рассказ отсылает к нашим разговорам с Сашей, в которых он всячески отрицал влияние других писателей, как Набокова, на свою прозу[540]. Чтобы сбить Сашу с пути запирательства, я предложила такое определение: «Интертексты висят в воздухе», освобождая его тем самым от необходимости признавать, что он читал Набокова перед тем, как написать «Школу для дураков». Ему эта мысль понравилась. Теперь бы я сказала: «Висят в воздухе, как облако», основное свойство которого – изменчивость.

Навещая однажды в Мюнхене славистов Игоря Смирнова и Ренату Дёринг, мы с Игорем отправились к Володе Войновичу, жившему тогда в соседней деревне. К нам присоединился милейший Гарик Суперфин. Пока Алик с Игорем вели умные разговоры, мы с ним, сидя сзади в машине, развлекались на подростковый манер, как бы предвидя, в каком тоне мы будем общаться с Войновичем. К общему удивлению, автор «Чонкина» предложил поиграть у него на кухне в пристенок, и мы играли весело и азартно, даже на деньги, правда, совсем небольшие. Возможно, писатель таким образом отвлек присутствовавших литературоведов от предсказуемых вопросов о том, что повлияло на «Чонкина», то есть чтобы не играть в очередной раз роль «подсудимого». В связи с такими допросами вспоминается следующий эпизод, описанный Аликом: «Улучив момент при встрече в Париже, я спросил Лимонова, что повлияло на «Жену бандита», – ну, понятно, «Опасные связи», но не сыграла ли роль и песенка Жоржа Брассенса о любви к пупкам жен полицейских? «На „Жену бандита“, – отрезал поэт, – повлияла жена бандита»[541].