Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

Можно было съездить в Москву и потом вернуться, опять съездить и снова вернуться. Она теперь свободна. А можно и не в Москву, а в любую часть Европы – паспорт-то бельгийский.

Но отчего-то, как ни странно, потянуло в Москву: увидеть дуру Ленку, познакомиться с кем-нибудь, да и сама перспектива вернуться на Родину не просто так, как в первый раз, а богатой – тешила Ветино самолюбие.

А сам развод? Подумаешь, развод… Он нимало не опечалил Виолетту. Она согласилась сразу, и поэтому никаких проволочек не было. Вся жизнь впереди и новые заманчивые вершины тоже. Теперь у нее совсем другое положение, теперь можно и замахнуться на кого-нибудь поглавнее Марио. Главное – не думать, расслабиться, отдохнуть немного. Интересно, какие сейчас в Москве ночные клубы, рестораны? И казино можно себе позволить, а почему нет? Теперь проиграть пару-тройку тысяч долларов для нее все равно, что хот-дог купить. Значит, решено. В Москву, в Москву, в Москву, как говорили эти, как их звали-то, неважно, в общем – три сестры у Чехова. Она не читала, но по телевизору видела. В Москву! Мы летим за тобой, Виолетта, ты на «Боинге», мы на крыльях нашего воображения, скованного тем не менее знанием того, что с тобой должно приключиться дальше.

Саша

После оригинальной встречи Нового года Саша и Вадим вернулись домой с твердым намерением забыться, и намерение это осуществили в полной мере. Затем немного поспали, встали днем 1 января и опохмелялись до вечера. Но, как ни странно, тяжелого, убойного забытья, характеризующего запой, не было. Было весело: шутили, комментировали телепрограммы, ездили в ресторан, танцевали с какими-то девчонками. Что-то не давало напиться до чертиков, может, те самые 15 минут, на крыльце корпуса сумасшедшего дома, тот снег, те светлые лица – бог его знает. В разговорах Саша и Вадим о тех минутах не вспоминали, старательно обходя стороной слишком лиричную и серьезную тему. Она интимна для каждого, слова напрасны. Они могли превратить все, что скрывалось за теми 15 минутами, в типичную высокопарную слезливость, поэтому друзья избегали касаться такой слишком уж серьезной темы. Подобного рода разговоры, или вопросы – что же стояло за этой космической тишиной, теплотой и добром, разлитым в морозном воздухе? – неизбежно приводят либо к растерянному тоскливому неведению, либо к богу, а уж это никак не вяжется с принципиальным, упорным и веселым пьянством. Но уже в тот день, 1 января, что-то внутри Саши явно мешало ему нажраться по-свински. Поздним вечером он сказал Вадиму, что возвращается домой.

– Завтра утром ко мне Зина приедет. Надо быть в форме, – объяснил он Вадиму.

Вадим в эту причину, естественно, не верил, но удерживать не стал. Он и сам устал, и настроения продолжать гульбу у него тоже не было. Саша поймал машину и поехал к себе, радуясь и гордясь собой, тем, что смог в этот раз остановиться, не ухнуться, как всегда, в алкогольное беспамятство.

Он вспомнил, как много лет назад впервые попал в наркологическую больницу. Он тогда крепко погулял, но считал это дело обычным и даже приятным. В редакции его газеты пили все, и немало было таких, кто, как и Саша, пил сверх так называемой меры. У них в ходу была шутка: если один говорил другому: «Пить меньше надо», то другой неизменно отвечал вопросом: «Меньше кого?» А уж на этот вопрос определенный ответ найти было тяжело. Но тогда было в первый раз вот так: чтобы несколько дней, каждый день с утра и до вечера, не просыхая. Саша в тот период был начальником отдела, работа у него встала, за него отдувались друзья, скрывая Сашин загул от главного редактора. Друзья же и уговорили его прилечь ненадолго в наркологическую больницу, так, со смехом, не пугая названием медучреждения, а, наоборот, вроде как для развлечения.

– Не-не, не поеду, – упрямился поначалу Шурец. – Что я, алкоголик какой-нибудь?

– Дурак, – отвечали ему, – мы все там время от времени лежим. Капельница, таблеточки, и через пару дней ты уже здоровенький. И, кстати, потом материал оттуда привезешь. Там такие персонажи – с ума сойти.

Последний профессиональный аргумент убедил Сашу более других, и его отвезли. По блату, ибо действительно кое-кто из друзей знал больницу не понаслышке. Они-то его и познакомили с начальником отделения Алексеем, с которым он подружился и к чьей помощи потом ему пришлось не раз обращаться.

Уже на второй день Саша почувствовал себя слабым, немощным, но выздоравливающим. Ощущение было каким-то уютным и детским: о нем заботятся, с ним нянчатся, его ставят на ноги. Ему хотелось слушаться врачей и раскаиваться. А на третий день он был уже вполне здоров. Он читал в палате, передвигался по коридору, приглядывался к пациентам, курил со всеми в туалете, слушал разговоры и быстро понял, что если и не материал в газету дать, то уж во всяком случае зафиксировать все наблюдения на бумаге – необходимо.

Все двери запирались в этом режимном стационаре. Пациентов выпускали наружу только по спецразрешению. Но Саша сюда лег, так сказать, по дружбе и существовал отдельно от общей когорты алкоголиков и наркоманов. А в то время в блоке интенсивной терапии помещались все скопом: и алкоголики, и наркоманы, и мужчины, и женщины, только женщины были в одном крыле коридора, а мужчины – в другом. Но курили все в одном для всех туалете, в крохотном помещеньице перед кабинками. Отдельные туалеты были только для медперсонала. В этом тесном предунитазнике (если есть предбанник, почему не быть предунитазнику?) даже делали чифирь, не только курили. По рассказам знающих людей, точно так же, или во всяком случае очень похоже, было в тюрьме. Пачка чаю, не меньше, в жестяную кружку или в банку, туда оголенный провод с зачищенными концами, другой конец – в розетку, вода вскипала мгновенно. «Мгновенно» было необходимо, так как врачи варить чифирь запрещали, хотя, конечно, знали, что это происходит ежедневно. Когда продукт готов, кружка передается из одних татуированных рук в другие, с другим рисунком. Рук совсем без татуировок – подавляющее меньшинство. Все участники чайной церемонии сидят почему-то на корточках.

Так вот, поскольку Саше выходить даже на улицу разрешили сразу и его верхняя одежда была прямо в палате, он первым делом воспользовался своей льготой, отправился на рынок, который был буквально в двух шагах от больницы, и купил шариковую ручку и ученическую тетрадь. А еще купил несколько пачек индийского чаю татуированным людям, отчего сразу стал для них если и не своим окончательно, то по крайней мере не чужим, а потому без напряжения допускался в узкий круг чифирщиков. В тот же день Саша стал все записывать.

И теперь, 1 января, спустя много лет Саша вспомнил об этой ученической тетрадке. Она, незаслуженно позабытая, валялась где-то дома. Материала для газеты он, конечно, никакого тогда не сделал, а тетрадку засунул куда-то и забыл о ней. «Где же она, куда я ее дел? – спрашивал себя Саша в такси по дороге домой. – Там же такие россыпи! Драгоценности сплошные для любого пишущего человека! Куда же я мог засунуть такой клад? Урод, кретин!» Саша ругал себя последними словами. Почему-то именно поздним вечером 1 января Саше казалось невероятно важным эту тетрадку разыскать. Почему вот только теперь? Он и сам не знал. Мог лишь предположить, что каким-то непостижимым образом тетрадка из наркологической больницы и вчерашнее впечатление в другой, но довольно близкой по профилю больнице, должны совпасть, срастись, сложиться в нечто общее и крайне важное. Только интуиция командовала Сашей в тот вечер 1 января. Он приехал домой и, не раздеваясь, принялся искать тетрадку. Нашел. И, так же не раздеваясь, стал читать.

Дневник Саши Велихова

Картинки, портреты. Будет беспорядочно, бегло, но это неважно, потом, когда надо сдавать материал, доработаю. Часть – наблюдения, часть – новый приятель, начальник отделения рассказал.

Итак, Жора. Жора, которого все тут прозвали Хлястик. Ему кликуха нравится. Он говорит, что на зоне у него была кликуха Шабер, то есть напильник. Может, оттого, что зануда? Все время косит под блатного. Не в смысле по блату, а в уголовном смысле, хотя попал сюда, как и я, именно по блату. Его отец – какая-то крупная номенклатурная шишка, и Жора делает вид, что его ненавидит. Что отец – отдельно, а он не имеет к нему никакого отношения. Когда заходит речь об отце, Жора сплевывает и называет его «мерин мохнорылый». Или так: «Мой отец, которому уже давно место на виселице».

Жора – рыхлый малый с кожей, отливающей синевой, с подростковыми прыщами на лице и черными усиками старорежимного цирюльника. Он изо всех сил старается подчеркнуть свою принадлежность к уголовному миру, пересыпая речь словами, которые он, кажется, старательно заучил. Те, кто по-настоящему имеет уголовное прошлое, те, кто варит чифирь в туалете и носит на руках и теле соответствующие знаки отличия, Жору презирают и гонят от себя. Все попытки Жоры примкнуть к их миру были ими пресечены сразу. Жора был разоблачен моментально и унизительно несколькими простыми вопросами: где срок мотал, по какой статье и кто там был кумом? Жора с позором был выгнан из «чайной комнаты». Это мне рассказал один из татуированных. Жора с тех пор отыгрывается на рядовых пациентах, продолжающих хоть немного верить, что он – отпетый бандит.