Россия нэповская - С Павлюченков

Рано или поздно любая фронда отдельных партий по отношению к коминтерновскому руководству заканчивалась посылкой комиссий ИККИ в соответствующую страну, обсуждением вопроса в Политсекретариате и в конечном итоге — «обновлением национальных кадров». Если небольшие легальные компартии (Австрии, Бельгии, Швейцарии) на протяжении 1920-х годов неоднократно напоминали Москве о своих уставных правах, то крупные партии и партии, работавшие в подполье, находились в гораздо более жесткой зависимости от Исполкома Коминтерна.

Стремясь обогнать друг друга в выражении лояльности «ленинскому ядру» большевиков, их лидеры трезво рассчитывали на взаимность. В большинстве компартий Европы в тот период по инициативе ИККИ проходили чистки, в ходе которых партийное руководство избавлялось от потенциальных или явных оппонентов, записывая их в ряды «троцкистов» и «зиновьевцев».

Перенимание стиля споров в ВКП(б) и методов их разрешения подталкивало компартии к конструированию международного заговора оппозиционеров, не гнушающихся провокациями и сотрудничеством с полицией. П. Тольятти и Ж. Эмбер-Дро в своем письме в ЦК ВКП(б) и ИККИ от 26 сентября 1927 года подчеркивали, что «русская оппозиция легкомысленно использует персонал посольств, не считаясь с элементарными правилами предосторожности, чтобы руководить деятельностью своих зарубежных единомышленников… это доказывает, что оппозиция, ослепленная своей фракционной борьбой, не считается с опасностями разрыва и войны против Советского государства и ставит свои фракционные интересы выше самых священных интересов русской революции»[895]. Спустя десять лет подобные обвинения лягут в основу сценария сталинских показательных процессов.

Лишь на своем XIV съезде в конце 1925 года большевистская партия признала завершение послевоенного кризиса в Европе, а следовательно — исчезновение революционной ситуации, на использовании которой строилась деятельность Коминтерна. Как и любой другой политический вывод, вопрос о стабилизации стал предметом острых баталий между большинством и оппозицией в ЦК ВКП(б)[896]. В этих условиях Наркоминдел получил относительно большую самостоятельность в определении конкретных путей выполнения стратегической задачи — внешнеполитического обеспечения строительства социализма в СССР.

В самом Наркомате все более заметным становилось различие позиции Чичерина, сохранявшего верность «блоковому» подходу в международных делах и делавшему ставку на Германию, и его заместителя Литвинова, который выступал за интеграцию СССР в существующую европейскую систему в рамках Лиги наций. Позиция последнего отражала «нараставшую эррозию идеологических параметров советской внешней политики» во второй половине 1920-х годов[897], опосредованно связанную с утверждением курса на построение социализма в одной стране.

7 января 1926 года Политбюро дало согласие на приглашение Лиги наций принять участие в международной конференции по разоружению[898]. Усиление позиций Литвинова было связано и с тем, что Германия высказалась за прозападную ориентацию, подписав на конференции в Локарно Рейнский пакт, гарантировавший ее западные границы и открывший путь для вступления в Лигу наций. Советское руководство вновь почувствовало себя во внешнеполитической изоляции, в прессе Локарно называли не иначе как прелюдией к пересмотру восточноевропейских границ.

Определенной компенсацией за отход Германии от рапалльской политики стало заключение 24 апреля 1926 года советско-германского договора о нейтралитете и ненападении. Каждая из сторон обязывалась не участвовать в коалициях, направленных против другой стороны, причем имелись в виду не только военные блоки, но и экономический или финансовый бойкот. Германия предоставляла советскому правительству новые кредиты, что являлось известной компенсацией за трудности тайного военного сотрудничества двух стран.

Комиссия Политбюро по спецзаказам, занимавшаяся советско-германскими военными контактами, 9 января 1926 года пришла к выводу, что сотрудничество с рейхсвером «за истекшее время не дало никаких реальных результатов для развития нашей военной промышленности и вооружения Красной Армии»[899]. В июле 1926 года были начаты переговоры о прекращении концессий с германскими фирмами «Юнкерс», построившей авиастроительный завод в Филях, и «Берсоль», занимавшейся изготовлением отравляющих веществ. Несмотря на неоднократные решения о приостановке военного сотрудничества[900], обучение офицеров рейхсвера в советских военных школах продолжалось вплоть до 1933 года. Когда в начале 1927 года в Германии были вскрыты факты поставок снарядов из СССР, Политбюро рекомендовало немецким коммунистам «сосредоточить центр внимания на политической стороне дела, что же касается фактической стороны, то доказывать ложность утверждений, что правительство СССР направляло гранаты в Германию»[901].

Наряду с Коминтерном и ведомством Ворошилова активным субъектом внешней политики СССР являлись структуры разведки и контрразведки ОГПУ. Комиссии Политбюро, неоднократно созывавшиеся по инициативе Наркоминдела, так и не смогли закрепить за ним единоличного приоритета в международных вопросах. Чичерин даже признался, подводя итог своей деятельности на посту наркома, что «ГПУ обращается с НКИД, как с классовым врагом»[902].

Если 1924 год вошел в историю внешней политики СССР как полоса признаний, то 1926 год принес с собой полосу договоров о ненападении и нейтралитете. В ответ на польскую инициативу 4 марта 1926 года. Политбюро разрешило Наркоминделу начать переговоры с прибалтийскими странами о заключении коллективного договора о ненападении и нейтралитете[903]. Из-за противодействия Англии и Франции эта возможность не была реализована, и СССР заключил двусторонние договоры с Литвой и Латвией.

В ходе переговоров с последней советские дипломаты должны были добиваться не только внешнеполитической переориентации Латвии, но и изменения внутриполитической ситуации в ней: «Считать желательным дать обещание Латвии о предоставлении заказов на сумму около 6 млн. рублей в год при условии образования правительства левой коалиции, которое должно дать гарантии в ликвидации враждебной политики по отношению к СССР и заключить с советским правительством договор на выставленных нами условиях»[904].

Особое внимание к европейским проблемам нашло свое выражение и в коминтерновских документах — в резолюции Шестого пленума ИККИ (17 февраля — 15 марта 1926 года) впервые был дан развернутый анализ международного положения по регионам и отдельным странам. Маршрут мировой революции был дополнен указанием на перспективу «Соединенных Штатов Социалистической Европы» как пролетарской альтернативы буржуазно-пацифистскому истолкованию европейской интеграции[905].

Лозунг СШСЕ подразумевал неизбежность столкновения пролетарской Европы и буржуазной Америки, В США весьма болезненно относились к такой перспективе, хотя компартия этой страны и не стала сколько-нибудь значительной силой, объединяя в своих рядах в основном иммигрантов первого поколения. Отказ американского правительства от признания СССР был связан не только с отказом Советов платить по царским долгам, но и со стремлением оградить себя от революционной дипломатии.

Об этом свидетельствует проект директивы Литвинова Г. Пятакову, отправлявшемуся в США в конце 1926 года — «от нас требуют, чтобы Коминтерн отказался от какой бы то ни было работы в Америке, или же, чтобы наше правительство порвало всякую связь с Коминтерном… подобные требования для нас даже не дискутабельны»[906]. Но уже через несколько месяцев, после «военной тревоги» весны 1927 года, деятельность эмиссаров мировой революции стала предметом резкой критики в Политбюро ЦК ВКП(б).

Резкое ухудшение международного положения СССР в 1927 году началось с событий на Дальнем Востоке, где практически параллельно правительство Гоминьдана начало репрессии против китайских коммунистов и совершило налет на советское посольство в Пекине. Московские газеты утверждали, что все это стало результатом подстрекательства английского империализма, хотя в антикоммунистическом повороте Чан Кайши преобладали внутренние мотивы — он боялся попасть в слишком большую зависимость от советских инструкторов и лидеров КПК, настаивавших на «углублении» революции. Более года сотрудники посольства вопреки всем правилам дипломатического иммунитета провели в заключении.

Политбюро постоянно занималось вопросом их вызволения, но в целом ставило сохранение советского присутствия в Китае выше гарантий безопасности конкретных людей. Несмотря на продолжавшиеся аресты советских представителей и провокации по отношению к посольствам, особенно участившиеся после разгрома Кантонского восстания в Южном Китае, 12 мая 1928 года по предложению Сталина им была послана телеграмма, требовавшая от всех работников советских учреждений оставаться на своих местах — «нас хотят толкнуть на эвакуацию, чтобы поставить в смешное положение»[907].