Царство. 1951 – 1954 - Александр Струев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чего мешкаешь, приказ от маршала получил, выполняй! — прикрикнул Никита Сергеевич.
Шашлык понесли в обнос, потом угощали печенью джейрана и, конечно, под каждое блюдо был тост. Хрущев раскраснелся, снял галстук и запел:
Ридно мати мо-о-я-я-я,ты ноче-е-е-й нэ доспа-а-л-а-а,И водыла мэнэ-э-э,на поля-я-я край сэла-а-а!И в дорогу далэ-э-эку-у-у,ты мэ-э-э-н-э-э-э, на зори проводжа-а-ла-а-а,И рушнык вышиваныйна счастя, на долю да-а-ла-а-а!
28 августа, суббота
Под долгим, пристальным взглядом Ане становилось не по себе. Его глаза иногда были насмешливыми, иногда высокомерными, но всегда смотрели с нескрываемым интересом. Первый раз она увидела его, когда шла с работы. До КПП хрущевской дачи оставалось шагов сорок, и тут ворота распахнулись, и на территорию медленно въехала блестящая хромом машина с открытым верхом, за рулем машины сидел он. Красивая машина, плавная, как пантера, и такая же черная. Постовые на воротах застыли, отдавая честь. Он был без шляпы и смотрел прямо на нее. Аня остановилась, перехватив придирчивый взгляд, вскинула голову. Поравнявшись с девушкой, машина притормозила.
— Домой? — чуть наклонившись вперед, спросил мужчина.
— Домой.
— Ну, счастливо! — И автомобиль бесшумно покатил дальше.
На хрущевской даче его называли генералом, хотя он никогда не появлялся в форме. В ту первую встречу она не придала значения этим настырным глазам, мало ли на нее пялилось мужиков, особенно в сельском магазине, где пришлось отработать бесконечно долгий год, и вот Залетаева очутилась здесь, в Огарево, на правительственной даче.
Аня Залетаева числилась в штате уборщицей, но обязанностью ее стали цветы: поливать их, ухаживать и лелеять, такая непритязательная, понятная работа. Цветы не боялись Ани, можно сказать, признали, даже зеленеть и расцветать под ее руками стали как будто лучше. На дачу первого секретаря Анюту устроил Букин. Нравилась ему дивчина, но отважиться пригласить зазнобу на свидание не получалось. И дело не в том, что Букин был бесконечно занят, неотлучно находясь подле Никиты Сергеевича, ведь каждому ясно, что даже самый занятой человек нашел бы время встретиться с девушкой, на которую указывало сердце, скорее, у Андрея Ивановича не хватало духа. При одном даже беглом взгляде на Аню становилось понятно, что к такой так просто не подступишься, не обнимешь по-свойски, не прижмешь шутя, не затащишь в подъезд целоваться. Она казалась не просто крепостью, она была еще и воин, готовый дать сокрушительный отпор. Дружить — да, дружить Аня была готова, а чтобы побаловаться, поиграть в любовь, пошалить — нет, к отношениям между мужчиной и женщиной она относилась слишком серьезно, а последнее время даже разуверилась, что на свете существует любовь. Не умела флиртовать, фальшивить, изображать из себя влюбленную, не торопилась наспех выскочить замуж, пусть и удачно, пусть даже так, чтобы подруги обзавидовались, это было не для нее, Анечка закрылась в себе, наглухо замуровав в груди горячее сердце.
Анюта ни разу никого не любила, ни одного человека. А слюнявые разговоры, вздохи шоферов в магазине, скучные прогулки с ухажерами, сводящиеся к неизбежным зажиманиям в кино, грубое лапанье на подступах к дому, когда дух отравляющего вечер портвейна, а чаще незатейливого первача перевешивал чувства, обнажая низменные инстинкты, — нет, не этого ей хотелось, не могла она на такое безрассудство решиться. Хотя Букин и выглядел положительно — не хамоватый, сдержанный, привлекательный, нисколько не пьющий, только почему-то он никак не мог зажечь, увлечь, растопить лед ее одинокой души. Девушка не могла объяснить, почему они не сближаются, а скорее удаляются друг от друга. Может, потому, что Андрей Иванович почти никогда не улыбался, говорил коротко, сухо, не рассказывал ни о себе, ни о семье, не мечтал вслух, запрокидывая голову к звездам, не пробовал, как бы между прочим, завладеть изящной ладошкой, крепко-крепко стиснуть пальчики и поцеловать их.
И, главное, Букин абсолютно ничем не восхищался. Единственное, что вызывало восторг офицера, ужас или умиление — это личности товарища Хрущева, абсолютного идеала для подражания, или его мудрой супруги Нины Петровны, которую Андрей Иванович превозносил и боялся, пожалуй, больше, самого первого секретаря. Подполковник напоминал правильного оловянного солдатика, стойкого, уравновешенного, но неодушевленного. Аня хорошо к нему относилась, уважала, но дальше дело не двигалось — дистанция не становилась меньше. Девушка, безусловно, угадывала букинскую симпатию, нет-нет и глаза начальника охраны смотрели добрее, чувственней, выразительней, наверное, улыбнись он поприветливей, кивни повеселей, все бы произошло само собой: и свидание, и кино, и первый поцелуй, и стал бы Андрей Иванович мужем этой чернобровой чаровницы, задрапированной на работе в бесформенный служебный халат, бесцветный и безликий, в котором она и поливала, и полола, и передвигалась по служебной территории. Но стоило Ане лишь скинуть его, распустить удерживаемые невидимыми заколками пышные, спадающие почти до талии густые черные волосы, освободить от душных пут спецодежды свою природную, дышащую весной красоту, любой бы мужчина задохнулся от счастья обладания такой, любой, но только не Букин, он по-прежнему медлил, не торопил события. Что-то не получалось, не складывалось. Как-то неправильно выговаривались слова при встрече, неправильно улыбался он, неправильно в ответ улыбалась она и, потупив глаза, проходила мимо офицера госбезопасности, молодцеватого начальника хрущевской охраны.
Андрей Иванович так и не набрался храбрости притянуть девушку к себе, взять за талию, шепнуть на ушко горячее «люблю!», хотя злые языки уже судачили, обсасывая несуществующие подробности их воображаемых свиданий. День шел за днем, неделя за неделей, месяц за месяцем, а они не то что не поцеловались, а лишним словом не обмолвились. Аня послушно поливала цветы, обстригала побеги, пересаживала из одних горшочков в другие нескончаемую рассаду, ставила в пузатые вазы собственноручно собранные, удивительные по колориту и формам букеты, чем доставляла неописуемую радость хозяйке, которая обожала растения и понимала в ботанике нескончаемо много. Очень внимательно, точно маленькая девочка, слушавшая сказку, Анюта запоминала скрупулезные наказы Нины Петровны: как правильно обстричь гибискус, как поливать кактусы, как ухаживать за рододендронами, какую землю взять для пересадки амариллиса, чем лучше подкормить розы.
Хозяйка давала исчерпывающие пояснения по любым растениям. Рассказывали, что прежняя работница не очень-то справлялась с обязанностями: то воду в цветочный горшок перельет, да так, что растение киснет и корень загнивает в болотной жиже, а руки работницы продолжают бездумно лить и лить; то, наоборот, совсем забудет про воду, никогда не взрыхлит спекшуюся почву, не даст подкормки. Все у прежней работницы получалось «не туда», валилось из рук, и, главное, очень громко и много она говорила, ни на минуту не умолкая, точно трещотка — та-та-та-та-та! — все равно с кем, все равно о чем, все равно где, даже сама с собою могла с таким выражением спорить, будто репетировала спектакль. Чего только баба своим поганым языком не несла! За это ее не вытерпели, удалили из дома. Тогда-то Букин и предложил Анюте работу.
— Ты с цветами управишься, не подведешь? — тактично спросил он.
— Да я с детства на огороде! — фыркнула Аня. Так с зимы и оказалась у Хрущевых.
Все лето под руководством Нины Петровны три садовницы и Анечка пересаживали, меняли отцветающие растения на новые, обновляли клумбы перед домом и вдоль парковых дорожек; засаживали огромные белые вазоны, выставленные на улице. А был еще огород — супруга Никиты Сергеевича не позволяла брать овощи абы откуда, если на грядках свои поспевали. Понятно, что везде приходилось трудиться, — и на огороде, и в доме, и в оранжерее. На грядках обязательно высаживали помидоры, огурцы, редиску, лук, кинзу и прочую зелень; сажали кабачки, капусту, перец, синенькие; само собой, клубнику, смородину, крыжовник, — словом, все, что могло плодоносить в средней полосе. Столько посадят, что рук убирать не хватало. Анюта трудилась дотемна, даже тогда, когда Нина Петровна прощалась и отпускала домой, она оставалась укрыть ящики с рассадой, чтобы юные побеги не подмерзли из-за внезапных заморозков; размечала, где сажать на следующий день, а после шла в оранжерею и, запершись в крошечной комнатушке, читала. Аня словно дорвалась до книг, набросилась на восторженного Александра Грина, наполняющего сердце «Алыми парусами», жадно проглотила толстовское «Воскресение», на одном дыхании прочла томик Сергея Есенина, от которого безудержно ныло и колотилось девичье сердце, потом снова вернулась к Толстому, пережив каждую строчку трагической «Анны Карениной». Как-то она обратилась за советом к Нине Петровне, что бы ей почитать? Нина Петровна даже растерялась от подобного вопроса. На следующий день принесла книгу. Это был Чехов.