Великий лес - Борис Саченко

— Ну и что? — не понимала Параска.

— Ох, какая же ты недогадливая… Если к тебе один человек что-нибудь взаймы попросить придет, ты дашь? Дашь! Двоим дашь… А больше… На всех не хватит, не наберешься…

— Зато гуртом идти и веселей, и смелей.

— А чего нам бояться? Мы что — воровать идем? И еще: если идти, то надо идти, не откладывать.

— Ты думаешь?

— Ага. Потому что пленных могут и в другое место перегнать. Да и пока еще не все знают, не все идут… А как пойдут, повалят… Немцы могут и прекратить эту раздачу…

Параска была несколько озадачена рассуждениями Анюты, но в то же время покорена ее решимостью.

— Так что, никому и говорить не будем?

— Не-а, не будем. Ежели что, другие и после нас сходить могут. Когда мы все там разузнаем и воротимся…

Из Великого Леса выбрались раненько, еще затемно. Вдвоем, как и уславливались. За плечами у обеих были довольно внушительные узлы: увязанные в платки буханки хлеба, сало, вареные яйца, другая еда. На ногах — бурки, на плечах — кожухи: дорога предстояла не близкая, снаряжались так, чтоб и идти было легко, и не мерзнуть.

— Ко мне вчера Авдуля Сучкова прибегала, — рассказывала Анюта, когда вышли за околицу, свернули на дорогу, что вела в Глинищи. — Она тоже прослышала от кого-то насчет лагеря и пойти собралась. Но я не призналась, что мы с тобой сегодня выходим.

— А ко мне Лида Шавейко вчера заглянула, — сказала Параска.

— Чего это она? — спросила Анюта.

— У каждого свое. Мы про мужей думаем, а она — про жениха. Узнала тоже о лагере, спрашивала, не собираюсь ли я туда пойти.

— А ты?

— Я врать не привыкла. Призналась… Так Лида просила посмотреть, может, кто еще из наших в лагере есть.

— И Михася Рыкуля не вспомнила?

— Нет.

— А думала ж, поди, про Михася, когда говорила с тобой.

— Может быть.

— Нынешние девчата не то, что в наше время были. Сами на шею вешаются.

— Так шей же этих нет, — не вполне согласилась с Анютой Параска.

— Захочет — найдет. Твоя братова, Клавдия, тут не нашла, так привела откуда-то.

Задумалась Параска, не сразу ответила. Только когда в лес вошли, призналась:

— Беспокоит меня это. Что Пилипу сказать, если увижу его там, за проволокой? Тут же насчет женушки его, Клавдии, все и выложить или промолчать, не говорить ничего, пока сам в село не вернется, своими глазами всю эту мерзость не увидит? Но как, ничего не сказав, идти-то вместе? Да и дома как ему жить? Встречаться изо дня в день с этим Рыжим? Да и с Клавдией… Голова кругом идет, плакать хочется, как подумаю. А он же, Рыжий, теперь начальник полиции, что ему на ум взбредет, то с Пилипом и сделает…

Анюта ухмыльнулась.

— А я, как только своего увижу, сразу про Клавдию скажу. Пускай знает, с кем крутился, на кого меня хотел променять. Он, поди, думал, что она любит его. А она… Просто сучка, кто на нее ни позарится, тому и рада… Такая уж, видать, уродилась, что дня без мужика прожить не может.

Некоторое время шли молча. Однако то, о чем завели было разговор, занимало обеих. Да и случай был по душам поговорить обо всем, что волновало: никто не подслушает, никого вблизи нет.

— Век живу, — призналась Параска, — а понять, отчего баба, живя с одним, льнет к другому, или тот же мужчина, живя с одной, бегает еще и к другим, — так и не пойму.

— Я У своего, у Гришки, как-то спросила об этом, — озираясь по сторонам, прошептала Анюта. — Он же… Кот… Где юбку увидит, так бы и задрал.

Опять помолчали, углубились каждая в свои мысли. Наконец Параска не выдержала:

— Мы тут с тобой… о таком… А они, и Гришка твой, и Федор мой, может, где-то там кровью, раненые, истекают или в плену с жизнью прощаются…

— Все может быть. Война вишь как складывается… Немцы нас бьют. И если б… жив-здоров Гришка мой был, все бы ему простила. Живи, как тебе хочется, только бы дома, в своей хате, с детьми, со мной. И есть бы ему варила, и обстирывала бы, и все-все делала…

— Эх, Анюта, Анюта, — вздохнула Параска. — Доля наша бабская такая. Все прощать мужчинам, что бы они ни творили, только бы нас не бросали, были с нами. Потому как мы без них… Жить не можем, с ума сходим. Да если еще знаем, что с ними может стрястись каждый день, каждый час…

Параска всхлипнула. Всхлипнула и Анюта.

— Лежишь, бывает, в постели… Или делаешь что-нибудь, — заговорила Анюта сквозь слезы. — И заплачешь вдруг ни с того ни с сего. Пожалеешь, что и ругала, жить так, как он хотел, не давала. А он, бедный, может, чуял, что больше ему не погулять.

— И я плачу часто. И по ночам, и днем, — призналась Параска. — Вот вроде и хорошо мы жили с Федором, а все же… Иной раз такое чувство, будто недодала ему чего-то, в чем-то виновата перед ним. Пока спокойно, мирно жили, не думалось, что того, что у нас есть, может не быть, о невзгодах, войне не думалось. А вот пришли эти гады на землю нашу — о многом пожалела. Что-то дальше будет, как жизнь пойдет?..

Больше не вспоминали ни мужей своих, ни войны — шли молча. А если и заговаривали о чем, то о самом будничном — о детях, о скотине, обсуждали последние деревенские новости, перебрасывались словом-другим, если становилось невмоготу…

За день отмерили километров, поди, сорок. И еще бы шли, если б не стало темнеть. А тут аккурат и деревня по дороге попалась — небольшенькая, хат, может, тридцать. Постучались в первую же от околицы хату. Открыл старый-престарый дед.

— Что вам, голубки? — спросил, всматриваясь, не сводя с них глаз.

— Переночевать бы, — в один голос ответили Параска и Анюта.

— Переночевать? — переспросил, почесывая в затылке, дед. — Переночевать-то можно, хату вы мне не пролежите. Да вот немцы, будь они неладны, забороняют пускать без их дозволу в хату кого бы то ни было. Вы-то хоть об этом знаете?

— Нет, не знаем, — растерялись, сникли женщины.

— И документов, надо полагать, никаких при себе нет?

— Нет.

— Что ж мне с вами делать? — покачал головой дед. — Проходите, что ли.

Вошли в хату. А их, не дав даже раздеться, прямо за стол — это уже постаралась бабка, скрюченная вся, словно горбунья, от старости. Как выяснилось, дед с бабкой собирались ужинать. Параска с Анютой переглянулись и стали доставать из узлов свои припасы. Но дед махнул рукой:

— Не надо, хватает у нас еды. Было бы кому есть.

И правда, на столе, кроме отварной картошки, соленых огурцов, стояла уже и сковорода с яичницей — когда только бабка успела? — пузатился и горлач молока. Тем не менее женщины выложили кое-что и из своих припасов: Параска — курицу, запеченную на жару, Анюта — катышок масла.

— Зачем вы это? — отговаривал их дед. — Вы же идете куда-то, понадобится в дороге.

Женщины рассказали, куда и зачем они идут.

— Так вам и не надо в Мозырь. Лагерь тот не в Мозыре, а под Мозырем. Прямо в поле, — сказал дед.

А бабка завздыхала, заохала:

— Боже мой, боже, это ж надо, чтоб такое горе на людей наших, — шамкала она беззубым ртом. — Жили-жили, и на тебе… Ночевать людей пустить — и то бойся.

— Хай немцы нас боятся, а не мы их, — сказал дед громко — видно, бабка была туговата на ухо. — И до их прихода мы жили, и, даст бог, после них жить будем. А убьют — не беда, пожили мы свое, спасибо и на этом…

За ужином дед с бабкой похвастали, что у них трое детей, всё сыновья и все жили и работали в Москве: старший — директор завода, двое других не начальники, но тоже зарабатывали и жили хорошо, каждый месяц присылали старикам деньги.

— Кабы не Гитлер, не немцы эти, хоть на старости пожили бы. А так спать ложишься и не знаешь — встанешь ли? Хватают людей, куда-то увозят, стреляют, и никто не скажет, за что. Намедни одного неизвестного убили. В лагерь в тот гнали, что под Мозырем, а он, горемычный, ослаб, идти не мог. Его и пристрелили прямо у нас на глазах, царство ему небесное, — перекрестился дед.

— Может, кого из наших? — насторожились женщины.

— Не-е, не вашего… Армянина или турхмена…

Поужинали да и легли спать: дед с бабкой на печи, а Параска с Анютой на полатях. Заснули быстро: устали как-никак, целехонький день месили снег на лесных да полевых дорогах. А едва стало светать — подались дальше, сказав добрым людям спасибо за приют и ночлег.

… Лагерь военнопленных — дед говорил правду — был в чистом поле, открытом всем ветрам. Обнесенный со всех сторон колючей проволокой, он напоминал кошару, куда в летние месяцы загоняют скот. Здесь и там над оградой, поднимались деревянные вышки, на которых маячили вооруженные часовые. Чернело в стороне и какое-то строение — то ли бывший овин, то ли амбар. Возле него толпились люди — и по одну сторону ограды, и по другую.

— Видно, и нам туда надо подаваться, — сказала Параска, когда они, выйдя из леса, увидели на отдалении лагерь.