Размышления о жизни и счастье - Юрий Зверев

Вокруг в лесах было немало партизан, но далеко не все они были настоящими мстителями. Много бродило обыкновенных бандитов, угоняющих скот, грабящих деревни, чтобы выжить в смутное время, когда ещё не ясно, на чьей стороне сила. Фронт был под Старой Руссой. Линия фронта долго не двигалась с места, и я прослужил на станции Дно около двух лет, точнее, девятнадцать месяцев. Я даже успел там жениться. Жену мою звали Оля, она была ленинградка, из Шувалова. До войны она преподавала физкультуру в школе. Перед войной Оля приехала в эти края навестить бабушку, но выбраться назад уже не смогла. Жила она в деревне Сугры в семье староверов. Это были хорошие, заботливые люди, и я очень сдружился с ними. Звали меня в деревне "дядя Петя" и во всём спрашивали совета. "Как нам быть? — говорили они. — Вот-вот придут русские. Нас, староверов, они и в прежние времена не жаловали, а теперь, за то, что живём на оккупированной территории, и вовсе истребят. Может с немцами нам уйти?"

Я их отговаривал: "Не уходите, тут у вас своя земля. Немцы, когда будут уходить, деревню обязательно сожгут. Так что сейчас ройте в лесу землянки".

— А ты то как, дядя Петя? Ведь тебя партизаны разорвут, либо красные расстреляют.

Надо было что-то решать, но молодую жену оставлять не хотелось. Однако, сдружившись с русскими, я служить немцам уже мог. Чужие они мне были. Я решил остаться в посёлке Дно.

Когда я был в командировке, немецкая зондеркоманда провела по окрестным деревням облаву. Жена моя тоже была арестована. Не разбираясь, арестованных угнали на станцию, затолкали в вагоны и увезли. Все мои хлопоты остались безрезультатными. Немцы в суете отступления уже не обращали внимания на какого-то русского эмигранта, служившего у них.

В конце концов, и немцы, и власовцы ушли, а я остался в семье староверов. "Побереги себя, — говорили они мне, — ты ещё молодой, может и жену разыщешь. Уходи, расстреляют тебя наши". Старики дали мне лошадь и проводили через границу в Латвию, где ещё хозяйничали немцы. В Риге я явился в "русскую" комендатуру, организованную немцами, чтобы как-то контролировать поток эмигрантов, власовцев и дезертиров. Всего их скопилось в Риге около двухсот пятидесяти тысяч.

В комендатуре мне дали работу, поручили ухаживать за шестьюдесятью ранеными немцами, в городке Пильтен, в госпитале. Мне было поручено в случае подхода русских, их эвакуировать. Когда фронт приблизился вплотную, я погрузил раненых на два рыбацких судёнышка. Грузились мы ночью, отплыли утром, направляясь на остров Готланд, в Швецию. Едва наши катера вышли в открытое море, раздался взрыв. Я сначала даже не понял, что это было. Один из катеров разметало в щепки, мои подопечные стали тонуть. Когда мы попробовали их спасать, неподалеку всплыл перископ подводной лодки, а за ним — и она сама. С неё последовал приказ на русском языке второму судну немедленно вернуться в Латвию и сдаться в плен уже занявшим эти места русским войскам.

Когда наш катер подходил к берегу, я вместе с четырьмя латышами бросился в воду. Мы выплыли, ушли в дюны, а оттуда в лес. Признаться, раненых немцев мы бросили на произвол судьбы. Я их уже ненавидел за жену и потому, что насмотрелся на их порядки, а латыши — за то, что они не оправдали их надежд на освобождение из советской зависимости. После пяти дней скитаний мы так изголодались, что сами явились в красную часть.

— Ну, что скажешь, белобандит? — на допросе обратился ко мне командир.

— Почему "белобандит"?

— А кто же ты? Потомок эмигрантов, беляк и есть. Стрелять вас всех подряд надо.

Однако к стенке не поставил. Он оказался образованным человеком. Узнав мою фамилию, очень удивился, и стал расспрашивать о Пушкине. До войны он был журналистом, и по старой привычке стал записывать мой рассказ. Наш разговор окончился тем, что он меня накормил и оставил при себе, дав бумагу о временном, до проверки органами НКВД, пребывании в части. Я стал выполнять кое-какие хозяйственные поручения.

Через пару дней из леса вышли два власовских офицера. Командир, не желая с ними возиться, поручил их мне. "Устройте на ночь и дайте им водки". Но на следующий день в часть пришёл приказ о регистрации всех латышей и отчёте о том, чем они занимались в годы оккупации. О русских же в приказе говорилось, что их будут проверять органы НКВД. Стало понятно, чем это грозит власовцам.

Один из них снова предложил бежать. Как ни хотелось мне уходить от гостеприимного хозяина, но и в руки чекистов попадать тоже не хотелось. Пришлось снова уйти в лес. Пошли на запад в сторону фронта. Через несколько дней вышли к какому-то баронскому замку. Там размещался русский госпиталь. Возле госпиталя нас и арестовали. Привели к начальнику госпиталя полковнику Кобец. Пришлось снова отчитываться, чем мы занимались во время оккупации. На мою бумагу из предыдущей части Кобец даже внимания не обратил. Нас заперли в подвале до явки офицера особого отдела. И опять мне имя поэта помогло.

Через два дня Кобец вызвал меня и показал газету со статьёй "Смерть Пушкина со слов потомка его секунданта Данзаса". Оказалось, что капитан — ах, как хорошо! — я его фамилию вспомнил, капитан Булгаков, давший мне бумагу о пребывании в его части, напечатал свои записи.

— Это про вас?

— Про меня.

— Ну, так садитесь завтракать.

Впервые за много месяцев увидел я на столе кофе, молоко, свежий белый хлеб. Но именно во время завтрака на территорию госпиталя привели группу человек в сорок русских солдат под охраной автоматчиков. Командир охраны зашёл к начальнику госпиталя и о чём-то переговорил с ним. Мне предложили спуститься во двор к строю. Здесь арестовали и увели в том же строю.

Судили меня в Риге. Не расстреляли только благодаря бумаге от капитана Булгакова и статье в газете. Дали восемь лет лагерей. После суда отправили в Караганду, где я отсидел шесть с половиной лет. Досиживать меня перевели в Воркуту, где за хорошую работу сбросили со срока один год. Через полгода закончился мой срок заключения.

Было мне в ту пору сорок четыре года, о выезде во Францию я и думать не мог. Я стал вольнонаёмным. Сначала устроился работать на кирпичный завод, затем на буровую вышку. Через год у меня в Воркуте появилась новая подруга. Была она родом с Кубани, хохлушка, говорила по-украински. И песни свои пела замечательно. Я от неё как-то очень быстро украинский язык перенял. Работала она весовщицей на железной дороге. Она помогла мне устроиться на работу в воркутинскй драмтеатр на маленькую хозяйственную должность.

После своего освобождения я прожил в Воркуте шесть лет. Знаешь, Юра, я ведь к северу привык, даже полюбил его. Ни на какие изменения в жизни уже не надеялся. И друг у меня там был, молодой журналист. Володей звали. Любознательный парень, всё меня о Пушкине расспрашивал. Он мечтал те дуэльные пистолеты разыскать, думал, что я о них что-то знаю.

— Как же дальше ваша судьба, Пётр Яковлевич, складывалась?

— Дальше? Уже после смерти Сталина в пятьдесят шестом году я узнал, что моя мать жива и меня разыскивает. Нашли меня через французское посольство в Москве. Выхлопотала она мне новый паспорт и вызов прислала. И стал я снова полноценным французским подданным, какими были мои предки. Раньше-то у меня нансеновский паспорт был, без подданства.

Во Францию неудержимо потянуло. Отговаривали все меня, подруга не отпускала. "Безработица там, не уезжай. Здесь родился, здесь и помрёшь". Я хотел и её увезти, но она об этом даже слышать не желала, да её бы и не выпустили. Но я чувствовал себя молодым, мне едва сорок девять исполнилось. Мать престарелую захотелось обнять, сестёр увидеть. Словом, выправил я бумаги, простился с друзьями и уехал.

Между прочим, приехал я в Москву в ночь на 1 мая 1963 года. Утром парад на Красной площади, демонстрация, люди песни поют, улыбаются. Портреты вождей со всех углов на меня смотрят. Я хожу, как пьяный, в сером бушлате. В душе радость, на глазах слёзы и поделиться не с кем. "Вот они, — думаю, — какие, русские люди, вот почему отец по родине тосковал. Разве мог Гитлер с таким народом сладить…".

Я в годы войны да и в лагерях много чего повидал, а тут вдруг сразу в Россию поверил, людей этих полюбил.

В ту же ночь уносил меня поезд во Францию. Буря в душе кипела, наплакался я тогда радостными слезами. Вовек мне эту ночь не забыть.

Пётр Яковлевич опустил голову и замолчал.

— А дальше? — не выдержал я.

— Дальше? В то время одна из сестёр в Германии жила, другая с матерью в Париже. Она в агентстве "Франс суар" работала. Сестра устроила мне работу во французском телеграфном агентстве. И стал я теперь журналистом. Через год женился. Как водится, дочки пошли. Старшая моя родилась, когда мне уже пятьдесят стукнуло. И как ты думаешь, Юра, куда меня направили работать?

— Куда же, Пётр Яковлевич?

— В Москву! Да, да, в агентство ТАСС, диктором на французское радио. Так я в разъездах между Парижем и Москвой проработал целых пятнадцать лет. А сейчас, сам видишь, что от меня осталось. Восемьдесят пять — не шутка.