Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева

Ваша русская пианистка (простите!) — бревно, ей бы столбом у рояля стоять, а не сидеть за клавиатурой. Народ — весь — в пении, а чешский народ есть пение, знак равенства.

Но — будьте уверены — Ваши соседи-патриоты и своей Patria[1284] не знают, разве что казачий хор по граммофону и несколько мелких рассказов Чехова. Ибо — знающий Россию, сущий — Россия, прежде всего и поверх всего и самой России — любит всё, ничего не боится любить. Это-то и есть Россия: безмерность и бесстрашие любви. И если есть тоска по родине — то только по безмерности мест: отсутствию границ. Многими же эмигрантами это подменено ненавистью к загранице, тому, что я из России глядя, называю замо*рщиной: за*морьем. Вспомните наши сказки, где всегда виноград, которого ни одна баба в глаза не видала. И всегда — орел. И всегда — в самых степных местах возникшие — горы, да еще свинцовые или железные. — Мечта. —

А вот эти ослы, попав в это заморье, ничего в нем не узнали — и не увидели — и живут, ненавидя Россию (в лучшем случае — не видя) и, одновременно, заграницу, в тухлом и затхлом самоварном и блинном прошлом — не историческом, а их личном: чревном: вкусовом: имущественном, — обывательском, за которое — копейки не дам.

Презрение к Чехии есть хамство. И больше ничего. Жаль только, что чехам приходится так долго таких гостей терпеть.

Недавно, на пляже — пристает лодка. Трое в купальных костюмах: отец, мать, дочь. (Все молодые.) Слышу родное, но не русское. И вдруг, к своему удивлению, хотя не русское — все понимаю. — Чехи! — (Удивилась, п<отому> ч<то>не ждала, Фавьер — не курорт: глухой уголок.) Было приятно смотреть как они радовались. Вот уж воспользовались «заморьем»! Ныряли, валялись в песке (как дети, как собаки!) лазили на камни, скакали с них в воду, всё это громко крича и даже визжа и совершенно не думая о зрителях. Потом по команде отца вскочили в лодку и совершенно мокрые, песочные и счастливые — отплыли — поплыли. Больше я их не видала. Очевидно на своей лодке объезжали всю C*te d’Azur. Какой-нибудь чиновник, наверное долго мечтавший и копивший — и ждавший, чтобы дочь кончила школу.

_____

Сейчас у нас С<ергей> Я<ковлевич> — на короткий срок. В первый же день, воровски уйдя на* море (уже был с нами и купался) сразу заснул — и спал неизвестно сколько — и дико обжегся: ноги — колоды, жар, тошнота, — солнечный удар. Следующий день пролежал, а через следующий провел в тени, на третий же обошелся, — но жаль: из 10-ти дней потерял два и все из-за непослушания, ибо от 2 ч<асов> до 4 ч<асов> на море — самое пёкло и никто, даже собаки не выходят из тени.

После С<ергея> Я<ковлевича> приезжает Аля, к<отор>ая сейчас гостит в Савойе, в том замке-пансионе, где однажды долго лечился С<ергей> Я<ковлевич>[1285].

В следующий раз напишу о короткой и прелестной встрече с русской швейцаркой[1286], д<окто>ром Базельского Университета, которая мне напомнила Вас

Я здесь (тьфу, тьфу, не сглазить!) до конца сентября, так что еще долго можно писать сюда.

Спасибо за все, обнимаю Вас, сердечный привет и пожеланье здоровья и хорошего конца лета всем вам. Есть ли у Вас зверь? (Собака, кошка, хотя бы чужая)

Пишите.

                                       МЦ.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 128–130 (с купюрами). СС-6. С. 427–429. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2008. С. 229–232. С уточнениями по кн.: Письма к Анне Тесковой, 2009. С. 273-274.

62-35. Н.А. Гайдукевич

France

La Favi*re, par Bormes (Var)

Villa Wrangel

14-го авг<уста> 1935 г., четверг

Дорогая Наташа! Одно мое письмо явно пропало — раз Вы спрашиваете, получила ли я 70 фр<анков>. Конечно сразу ответила — большим письмом (три таких листка) и давным-давно уже. Одного сейчас не могу восстановить: опустила ли его в Лаванду* на почте — или в местный фавьерский — несколько сомнительный — ящик, в который никогда не опускаю без ущемления сердца (не забудет ли почтальон забрать, не вытрясет ли лавочница в песок — висит на лавке и вручает почтальону — для верности — лавочница, потому что почтальон… задумчивый: бывший пастух, привыкший к однообразию овец: к волнам овец и гор. Недавно научился подписывать свою фамилию.)

Так или иначе — сердечно жаль, что я — писала, а Вы — не читали и, главное, что могли счесть меня за простую невежу.

Еще раз спасибо — за прежнее, и — новое — за нынешнее, за всю Вас ко мне, за всё.

_____

Только что проводила мужа, прогостившего у нас неделю: довез на автомобиле знакомый — через всю Францию (я бы умерла от морской болезни и от страха). И вот, проводив, вижу — насколько для меня чужая радость действеннее — радостнее — собственной.

Пока он был здесь, я с радостью купалась, с радостью ходила за продовольствием, с радостью пила местное rose[1287], словом — купалась, ходила и пила через него: его радость всему этому. А сейчас, когда его нет, ничего нет, кроме обиды — что всё это мне, а не ему. Не в коня корм, вся красота даром — зря пропадает.

Он за эти семь дней — помолодел, поздоровел, подобрел, всё городское — отпало, купался с упоением, как Мур, не мог нарадоваться волне — тишине — водорослям — песку — всему — каждому шагу и виду, каждой минуте дня. А я —

Что-то во мне оборвалось: гоню дни и рада когда кончаются. Может быть — потому что у меня совершенно нет будущего, что всё — было. Чего мне ждать? Внуков? Но это сердце у меня уже растрачено.

Мне иногда кажется, что жизнь — слишком