Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева

12-го июля 1935 г.

                         Дорогая Анна Антоновна,

Начну с большой просьбы: подарите мне сто фр<анков>. Я совсем не знаю, что делать: я заехала сюда, а жить не на что, т. е. кормить. Мура — не* на что. Как раз хватило на дорогу и на первую неделю. Здесь у меня никого нет: русские либо равнодушны, либо (тайно) враждебны. А у С<ергея> Я<ковлевича> просить невозможно: он себя ободрал, чтобы нас отправить. Страшно подкосила Мурина операция — такая неожиданная! — за которую мы внесли 450 фр<анков> (и еще должны 400 фр<анков>, хотя проф<ессор> Алексинский за операцию — ничего не взял. Это долг — лечебнице).

Я не говорю о мясе или о рыбе (здесь цены — курортные) — мы их здесь и не видели, но масло Муру необходимо, так же, как и сахар. А едим одну картошку, и просвета нет. Просила у Совр<еменных> Зап<исок> аванс — под любую прозу (у меня — три вещи на выбор) — не* дали ничего. («Касса пуста», и прочие отговорки. Просто — я им не нужна).

Итак, если только можете, дорогая Анна Антоновна, выручите меня еще раз! Тяжело смотреть на разочарованную морду Мура (он после лежания в госпитале, а особенно сейчас, на* море, всегда голоден): — Ка*к, опять суп без ничего? А когда же мы будем есть — как в Ванве?

Беда в том, что ни в Фавьере, ни в ближайшем курорте Лаванду* — нет рынка. Большинство здесь живущих — здесь на пансионе, значит — им дела нет до цен, а ни на какой пансион, хотя бы 20 фр<анков> в день (а здесь есть такие, но — за одного, конечно) мы с Муром не способны, — мы и 10 фр<анков> в день на двоих не тратим, и не можем тратить.

_____

Живем вторую неделю. Я — томлюсь. Сейчас объясню, и надеюсь Вы меня поймете. Мне вовсе не нужно такой красоты, сто*лькой красоты: море, горы, мирт, цветущая мимоза и т.д. С меня достаточно — одного дерева в окне, или моего вшенорского верескового холма[1257]. Такая красота на меня накладывает ответственность — непрерывного восхищения. (Ведь сколько народу, на моем месте, было бы счастливо! Все.) Меня эта непрерывность красоты — угнетает. Мне нечем отдарить. Я всегда любила скромные вещи: простые и пустые места, которые никому не нравятся, которые мне доверяют себя сказать — и меня — я это чувствую — любят. А любить — C*te d’Azur[1258] — то же самое, что двадцатилетнего наследника престола, — мне бы и в голову не пришло. (Пришло — Марии Вече*ре[1259], но тому не было — двадцати лет, было за* тридцать, а ей — семнадцать, и он не* был красавцем — и это она его одаривала!)

…Так же как не могла бы любить премированную собаку, с паспортом высокорожденных дедов и бабок (то, из-за чего обыкновенно и любят!)

Второе: я, из-за Мура, целый день должна сидеть или лежать у моря: на него (море) глядеть: ничего не делать, ибо писать на воле никогда не могла, а читать — это в каком-то смысле — тоже ничего-не-делать.

Третье: у меня здесь никого нет, ни души — для беседы, как у Мура — никого — для игры. Нас русские, явно, бойкотируют. Никто (а много — знакомых, напр<имер> вся семья кн<язей> Оболенских[1260]) за 2 недели нас ни разу не позвал к себе — хотя бы на террасу, не говоря о том, что — не зашел. М<ожет> б<ыть> наша явная бедность, — не знаю.

С 9 ч<асов> веч<ера>, уложив Мура, томлюсь. Ведь весь день, либо зажигала примус, либо бессмысленно переливала песок из ладони в ладонь. Сижу в кухне, открыв дверь на лестницу (окна нет), слушаю чужие голоса: кто-то идет на* море, кто-то — в гости, — Бог с ними, конечно, — и не мое это «море», и не мои это «гости» и м<ожет> б<ыть> я бы первая от всего этого веселья отстранилась: слишком много уж женскою визгу и мужского хохоту! — но все-таки, каждый вечер сидеть на кухне, без ни-души…

Купаюсь, но мало: я мало люблю — воду: плохо плаваю и сразу замерзаю. Муру доктора разрешили, сняв бандаж, немножко полоскаться. Но и он скучает: играть не с кем, а он в школе привык к детскому обществу.

Наш день: с 7 ч<асов> до 9 ч<асов> — примус, потом я пишу — пока что — только письма: и С<ергей> Я<ковлевич> — каждый день (он очень о нас беспокоится, и ему я — все хвалю), и разные благодарственные, и просто — дружеские, к 11 ч<асам> — на море, к 1 ч<асу> — домой — есть, от 2 ч<асов> до 4 ч<асов> Мур спит, я — томлюсь, ибо отойти от дому не решаюсь, да и ужасная жара! В этот час — все в домах, итак, томлюсь в той же кухне, к 4 ч<асам> опять на* море — до 7 ч<асов> Затем — есть, и к 9 ч<асам> Мур — спать. И так — каждый день, и не знаю, как я так буду жить до 1-го Октября.

Главная беда: у меня нет твердого места для писания: в хорошей комнате, с окном и сосной в нем, спит Мур (днем и с 9 ч<асов> веч<ера>, а в кухне — нет окна, и вся еда, и лук, и жара от примуса, и стол — непоправимо целиком расшатанный, на к<отор>ый гляжу с отвращением, всячески — взглядом — обхожу.

Еще беда, что здесь нет органического населения: что* я, всегда, так люблю, — ни одного старого дома, ни одной старой стены: только дачи и дачники, не считая нескольких франц<узских> ферм, тоже — со вчерашнего дня. Это — эмигрантский поселок в сосновом лесу. Зажиточно-эмигрантский, т. е. буржуазный. (Рядом со мной 2 дачи Милюкова, где никто не живет — и не будет жить.) Мы в этот поселок не вошли, здесь все — либо хозяева пансионов, либо пансионеры. Мы — сбоку, на вышке чужого (пока-пустого) дома, — как на маяке[1261].

_____

Если не сразу ответите, на эту часть моего письма — не отвечайте вовсе, — может быть, к нам недели через две приедет С<ергей> Я<ковлевич>, он может спросить: — А что пишет А<нна> А<нтоновна>? — Мне придется прочесть, и он узнает, что мне здесь плохо, а я — не