Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

И должны же быть — должны! — в фундаменте, в основании каждого из нас естественные и незыблемые истины, выпадение которых — или хотя бы лишь одной — все равно как отсутствие целого звена в позвоночнике, в становом хребте человеческой души.

Однако же вот какая странность давно уже замечена мною — да разве одним мною? Чем благополучнее жизнь человека, семьи или некоего сообщества — группы семей, а там, глядишь, какой-нибудь лаборатории, института, целого селения, — где окромя крепких зарплат еще приличествующие премии или помимо мощного, высокоурожайного огорода, взвивающего под облака возможности потребительских амбиций, еще присутствует законная материальная обеспеченность, — словом, чем сытнее, чем слаще жизнь, тем неохотнее желают люди знать о бедах, существующих неподалеку, тем неохотнее открывают они глаза при виде их, тем радостнее затыкают уши, слыша предложение — соучаствовать.

Сытость склонна к душевной близорукости и нравственной глухоте; она сама выбирает эти изъяны, словно зонтом прикрывается ими от напастей, свято веруя, что этаким манером спасется сама: какое дело ей до других, скорей бы самой достичь желанного идеала.

Но каков идеал сытости? Сзерхсытость? Обжорство? Десять пар импортных сапог? Пять дубленок? Три дачи?

В том-то и дело, что даже по природе своей сытость конечна и у нее есть предел: достиг человек всех вещных благ — а что дальше? — и вот он озирается окрест: богатый, но недовольный, потому что пустой. И потому что забыл однажды простую, отвергнутую когда-то истину, показавшуюся ветхозаветной в час самоублажения. А истина эта такая: лишь отдавая, становишься богаче. И вовсе не об имуществе здесь речь. Нет, не об идеале скромной бедности говорю я.

А только о том, что уродлива душа, выбившая позвонки в своем становом хребте.

Душа эта — ниже ростом.

Уточню, чтоб быть правильно понятым: я не против сытости, особливо в нашем исстрадавшемся на войнах народе. Я против людской слепоты и глухоты, которую, увы, рождает сытость. Я за высокое незабывание беды, которая живет неподалеку.

За сочувствие и сострадание, особенно ежели речь — о малых сих.

Но к чему эта преамбула?

А к тому, что принято постановление Центрального Комитета КПСС и Совета Министров страны, посвященное детям-сиротам и детям, «оставшимся без попечения родителей».

Документ этот рождает в душе моей ликование — своими, скажу так, человечными достоинствами — добросердечием, родительской внимательностью к мельчайшим подробностям воспитания и быта в Доме ребенка, в детском доме, в интернате для сирот и детей «оставшихся», заботливостью о судьбе каждого, кто там растет, и о том, как именно растет, педагогической озабоченностью тем, как сложится взрослая судьба человека, в детстве, увы, обделенного отцовской и материнской лаской, такой озабоченностью, чтобы «оставшийся» — не остался…

Да простится мне это нестрогое сравнение, но никак не выходит из головы мысль о том, что ребятишки эти — а их не одна сотня тысяч! — в тяжкие их дни обрели свое место под крылом могучей и доброй птицы, под крылом Отечества нашего и его негромкоголосой доброты.

Да и то! Ведь по жизни мы знаем: чем глубже чувствует человек, тем реже клянется он в любви и верности, однако же истинно подлинным чувством осветляет жизнь тех, кого любит, кому служит, кого лелеет. Нет, не остается голодным, сирым, никому не нужным у нас ребенок, опаленный бедой, есть ему куда отступить, коли невмоготу, — под теплую сень государственной длани.

Выспренне звучит? Ничуть!

Государство — это мы. Не всуе и мудро сказанная однажды истина эта особенно ясна, будучи приложена к бытовым постепенностям детских судеб; ведь на пороге Дома ребенка, детского дома их встретят живые ладони живой и конкретной тети Паши или тети Глаши, которая и приголубит, и всплакнет, и вынет из глубины сердца своего ласковые, давно не слышанные, материнские слова, и умоет, и переоденет, и накормит с ложечки, если мал и немощен, а ведь если вдуматься-то, руки ее — это и есть руки Отечества, руки государства.

Именем страны уполномоченные добрые тетеньки разных имен и отчеств в разнообразных весях и городах обихаживают тех, кому нужней всего не новая одежда — хотя и она ох как нужна! — не кусок булки, но тепло ее ладони — всего-то! — тепло сердца.

За многие годы ходьбы по печальным этим домам немало возникло у меня добрых и откровенных знакомств. Так вот минувшим летом я зашел навестить Галину Ивановну Костину, педагога Дома ребенка в родном моем городе Кирове, и, как обычно, двинулись мы в обход групп и комнат, и всякий раз, открывая дверь, обрывалось, сбивалось с хода мое сердце, потому как малышня, быстро оглядев незнакомого человека, помолчав мгновение, точно набрав воздуху в свои птичьи грудки или же осмыслив что-то неведомое, что-то свое, — то громко, то тихо, то хрипло, то звонко, но непременно вразнобой кричала, низвергая ниц взрослую душу: «Папа!»

Нет, их не учат этому, напротив, отучивают всякими бесхитростными способами, и ни пап, ни мам считай что ни разу не видели в своей начальной жизни эти детишки, попавшие сюда, в большинстве, прямо из роддома, и не учат, нет, не учат в Доме ребенка словам этим — первым словам всемирного детства, — а вот, надо же, знают они их октуда-то, знают и кричат — мама! — при виде всякой незнакомой женщины и кричат — папа! — при виде всякого неизвестного мужчины.

Знобящее таинство этого первородного знания, этой неутолимой необходимости близкого человека, этой нужнейшей потребности звучит наивным детским воплем — знайте это, взрослые люди, благополучные и не очень, легко ранимые и спокойные. Знайте, честные люди, что в тот самый день, когда вас обдало огнем взрослой обиды, когда вам бесприютно в собственном доме, когда жизнь, кажется, теряет смысл, что вот сейчас в этот самый миг, дети, много детей, разумных и совсем еще бестолковышей, жаждут самого малого и сим утешиться счастливы: доброй взрослой ладони. Матери и отца! И как же мелки, как ничтожны наши невзгоды перед лицом этой неизбывной детской жажды!

Но вот с Галиной Ивановной мы входим в среднюю группу, и по манежу, пристанывая и повизгивая, к ней торопится на коленках маленькое существо с соплей под носом и с лицом, полным блаженства. «Ну иди, хорошая», — берет она на руки девочку и просто гладит ее, и просто вытирает нос, и просто прижимает к себе поближе, и просто целует в щеку. Детское лицо — бесцензурно, ведь еще пока нет никаких тормозов, чтобы, не дай бог, что-то не выплеснулось на физиономию. И столько ликования, неги, беспредельного блаженства на этой мордахе, что я, грешным делом, подумал: вот стерильная чистота чувств, высшая истина, подлинная правда.

Девочка, конечно, заплакала, когда ее ссадили назад, в манеж, а Галина Ивановна сказала мне, нахмурившись: «Восьмой ребенок одной матери! И все попали к нам!»

Каждая — до единой! — детская судьба, причалившая к пристани государственного материнства и отдаленная от материнства естественного, помечена драмой, а то и трагедией — неважно, осознаны они детским сознанием или пока еще нет.

Детский дом — вообще зеркало народных бедствий. Именами Ленина, Дзержинского, Крупской, Макаренко освящено спасение детства на изломе двух социальных эпох. Частное благотворительство, жалостную подмогу из милости, приюты — вот ведь словечко! — сменила государственная защита — материальная и духовная. Потом страшная война, и опять детские дома — сотни тысяч сирот, глянувших смерти в глаза. Детство — составная часть такого понятия, как народ, и как часть народа детство делило со взрослыми тяготы невообразимых испытаний. И детский дом с достоинством помнит горькие, но гордые свои дни.

На грани пятидесятых считалось, что детские дома скоро исчезнут вовсе. Вырастут самые малые сироты войны, а если и будут одинокие дети, они рассеются в интернатах: строительство их, поспешно спорое, считалось едва ли не главным ключом ко всем проблемам воспитания — как же торопливы, безоглядны, наивны бываем мы порой. Однако же детские дома, а с ними вместе Дома ребенка, не растворились в интернатах, нет. Напротив того, с годами к ним прибавились интернаты для сирот и детей, «оставшихся», — где детский дом соединялся со школой.

Ну, а дети? Откуда берутся они сейчас?

Трудный, больной вопрос.

Я не зря сказал о военном сиротстве: это было горькое, но гордое время. Увы, нам нечем гордиться сейчас. И тут самое время обернутся к слову «оставшихся» — интернаты для сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Как остаются без попечения матери и отца?

Ну, сначала о сиротах. Аварии, катастрофы, землетрясения, ясное дело, неизбежны даже в самое мирное время, но, скажем откровенно, детей, оказавшихся сиротами в результате таких бед, — считанные доли процента. Горько говорить об этом, но без попечения родителей дети остаются по вине — или беде — самих родителей.