Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

Итак, герой «Отрочества» вступил в эту пору со смертью матери: потрясшее, вполне определенное событие, которое как бы оторвало его от детства. То, что вчера, в детстве, было интересно, ударившись о беду, утратило свою ценность.

Вторая веха была не событие, а прозрение. Герой, как мы помним, подружился с Дмитрием, молодым человеком немного старше Николая; они много говорили; Николай приходит к мысли о жизни, наполненной нравственным усовершенствованием, но это еще не все. Вот как написал Толстой:

«Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, ч у д е с н ы м М и т е й, как я сам с собой шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, и в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.

И с этого времени я считаю начало ю н о с т и».

Заметим — для себя — испуг этот — о напрасно потраченном времени. Решение изменить окружающую действительность на основе нравственного усовершенствования, в общем-то, оказалось делом жизни Льва Николаевича, которому он не изменил до конца. Отрочество завершилось этим решением — решением на все дальнейшие годы. Не правда ли, насколько все всерьез!

Но что между этими вехами?

Неуверенность, растерянность перед новой, без матери, жизнью. Гадкие поступки, от которых становится стыдно тотчас же, и вот ведь что любопытно — гадкое притягивает, оно интригует, хотя и стыдно. Философствование, пустое причем. Зависть к старшему брату, его взрослости. Обостренная ревность к девочкам, даже в игре находит он измену. Ненависть. Как сказано об этом, посмотрите: «Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противным его волосы, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками».

Вы меня, конечно, извините за длинное цитатствование, но я делаю это умышленно, чтобы и самому еще раз услышать, какими словами великий человек означает психическое состояние своего героя — отрока прошлого века.

Вот-вот, скажете Вы.

Не торопитесь, я имею это в виду с самого начала. Время, конечно, нынче другое, что там спорить. Но ведь и повода к спору нет. Время другое, это правда, но развитие человека вековечно и одинаково. Отрочество было прежде, есть оно и теперь. Время сложнее? В чем-то. Но ведь и проще, тоже по-своему.

Смутная пора, когда поступки обгоняют их осмысление, когда умом человек старается быть взрослее, поступая вполне по-детски, когда смешное страшит, а страшное смешит, эпоха, когда открытия тайные привлекают куда больше официальных школьных премудростей, эпоха, когда растущие люди образуют первые в жизни компании, стараясь привнести в них правила взрослого общежития, вывернутые на детский лад, серьезность к мелкому, малозначительному и несерьезное отношение к важному, отрицание взрослого слова при неумении создать свое правило, буря в тишине, слезы без причин, дух противоречия и жажда, огромная жажда нежности — вот что такое отрочество, ступенька между детством и юностью, краткий миг, способный возвысить, но и покалечить, время заморозков в отношениях с самыми близкими людьми. Лев Николаевич написал об этом так:

«Да, чем дальше подвигаюсь я в описании этой поры моей жизни, тем тяжелее и труднее становится оно для меня. Редко, редко между воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого чувства, так ярко и постоянно освещавшего начало моей жизни. Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности».

Осознание прожитого в начале жизни приходит потом, во взрослости; оно должно повлечь понимание, а потом поиск реальных путей навстречу растущему человеку, и это не что иное, как воспитание. Воспитание же должно не забывать образцы осознания и понимания, рассыпанные в прошлом. Вот почему я убежден, что и Толстой, и Руссо, и Монтень — как бы ни возносились высоко эти монбланы человеческой мысли над понурой головой Вашего Андрея, они и могут и должны помочь нам понять нынешних разгильдяев, непослушников и бедокуров.

Всенепременно.

Так вот, возвращаясь к Андрею, я глубоко убежден, что вопрос — почему ты такой уродился? — надо бы задавать не ему, а самим себе: из чего складывается его поведение, когда, на каких поворотах он срывается, на какие замечания взрослых реагирует негативно? — и уж исходя из этого прежде всего помочь ему обходить критические ситуации.

Сам по себе вопрос — почему он такой, почему так поступает? — не безобиден. Повторенный часто, а того хуже, повторяемый изо дня в день, он способен выработать чувство собственной неполноценности, внушить мысль о невозможности исправления.

Эта тема, простите меня великодушно, слышится мне и в Вашем письме, Нина Степановна. Вроде бы ведь Вы и ответы все знаете, пишете, отвечая, как спасти его от этого зла: «Трудом. Учением. Личным примером. Суровостью. Строгостью. Наказанием. Добротой, Вниманием. Пониманием. Внимательностью. Всем вместе!» — и тут же одним махом пера отвергаете все это: «И все в нем не так, как у других».

Да и врачей я Ваших что-то не пойму. Если Вы верно передаете их слова, Андрею вменяют не психическое заболевание, а затянувшийся инфантилизм и задатки психопатического характера.

Помилуйте, какой же затянувшийся инфантилизм у двенадцатилетнего отрока? Не то что затянувшимся, но даже инфантилизмом это не назовешь, ибо инфантилизм — это уже качество, причем качество повзрослевшего человека. Андрей же — ребенок. Просто ребенок. Цепь его непослушаний не что иное, как вполне своевременные признаки отрочества, вот и все. «Задатки психопатического характера» — расплывчатые объяснения любого срыва. Не зря врачи Вам сказали, что это теперь повсеместное явление. Боюсь, что только во времена Толстого такое не было повсеместным явлением, да и то по причине домашнего воспитания в дворянской среде. Ситуации народной среды не контролировались. Про нынешнее же городское детство можно сказать, что оно не может не быть нервным — из-за психических перегрузок, из-за информационного переизбытка, из-за неправильного питания и неопытности домашних воспитателей — родителей, бабушек, теток, которые, увы, голосом и окриком действуют чаще, нежели терпением и вразумительностью.

Между прочим, хочу вернуться к одной существенной детали: Андрей говорит о смерти, и это, естественно, беспокоит Вас. Отрочеству присущи перепады в настроении. Можно сказать, это одна из самых видимых примет возраста. Возбужденность — потом спад. Череда бурных поступков, потом такая же череда раскаяний, а в минуты углублений, грусти даже мысль о смерти как итог размышлений про бесцельность собственного существования.

К этому не надо относиться легкомысленно, нельзя вышучивать и это движение души. Взрослый человек, желающий добра ребенку, интуитивно старается перевести его внутренний взгляд на что-то другое, отыскивая оптимистические ноты. Можно взять книгу с полки и прочесть заветные строки. Но если мысль эта неотвязна, можно завязать честный и искренний разговор о смысле жизни и конечности бытия, если хотите по-настоящему крупный и взрослый разговор. «Повышение уровня» разговора подросткам не вредит, напротив, как раз это-то повышение, эта серьезность возвышают их в собственных глазах, награждают их ощущением доверия и, бесспорно, оказывают благое воспитывающее влияние.

Если же без конца мытарить ребенка его собственными просчетами, бесконечными разбирательствами, риторическими — и «воспитательными» — вопросами: «Ну почему ты такой? Почему ты это сделал? Почему? Почему? Почему?» — кроме ощущения безысходности как в воспитаннике, так и в воспитателе, это не рождает ровным счетом ничего.

В Вашем письме, дорогая Нина Степановна, Андрей все время выглядит этаким объективным носителем чужой вины. Даже если он и виноват, по Вашим оценкам, так это все равно не его, а чужая, «генетическая» вина. Он упрям — врожденно, несчастлив — наследственно, непослушен — по крови, Вы и он — будто два лагеря по разным сторонам баррикады.

Ой ли, Нина Степановна?

Вот Вы — хоть раз, осмысленно, конечно, — попробовали вызвать в нем добрые человеческие свойства? Например, сострадания. Ну, не к Вам, так к Вашей дочери, она же ему мать, терпит небось его непрестанные выходки, мучается, плачет? Или к тому, кого он напрасно обидел. Попытались пробудить жалость — к животному, к птенцу?